Он поднялся, увлекая меня за собой.
— Выходя из-за стола, надо ощущать недоеденность — так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.
— Да ну его! Давай еще. Ну, пожалуйста…
— Ох, ни хрена себе! — Падла скрюченная!
Гасконец врезал по тормозам. Кофейный мерс царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду, рвануло гудками. Белизна манжет, ленивый фак из окна…
— Вот гондон! Ну, держись!
Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул микрофон:
— Так, командир, тормозни «мерина»! Да-да, этого.
Прохожие обернулись. Гаишник махнул, мерс приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошел вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.
В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, резче некуда повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.
— Чего там, Геныч?
— Д-да депутатский помощник, сопля зеленая. Шнырь поганый! Сунул корку менту — тот и обделался сразу… хор-р-рек!
Оставшуюся дорогу Гасконец орал на проезжающий транспорт:
— Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушел вправо! — Навстречу, по путям, шел еще один. Уперся и встал: ждет. — Токоприемники отрасти — и совсем трамвай будешь! Че уставился, дерево, не видишь — «скорая» под мигалкой? — И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток. — Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!
Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.
— Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.
Приползли, сдали. Феликс пошел отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.
— Еще транспорт[37]. Необследованную, с угрозой[38] на Балканскую.
— Откуда берем?
— С Пестеля. Поехали, Ген.
Везет как утопленникам: из центра, через пробки, на самую на окраину.
— Я посплю, ладно?
— Валяй. — Осконцев понимающе подмигнул.
— Дай подушку.
Генка вытащил мягкий квадрат, я устроилась у него на плече.
— Не мешаю?
— Нормально.
— Приглуши радио, Че.
— Сейчас.
— Ну, приглуши, пожалуйста.
— Дай дослушать, а? Это же Харрисон. Стш май гито джентли уипс…
— Блин, Феликс!
— Ай до но уа-а-ай, ноубоди толд ю…
Генка вывернул до нуля громкость.
— Вы слушали песню в исполнении Харрисона.
— Падлы!
— Отдыхай, Феликс.
— Спасибо, Ген.
— Не во что, Лар. Спи.
Черемушкин
Разбудить ее все же пришлось — на углу Московского с Ленинским сбило велосипедиста. Хорошо сшибло, в мясо. Молодой парень лет восемнадцати.
— Доставай, Че.
Я полез в карман за наркотиками.
— Шинировать здесь будем?
— Ага. С Седьмой все равно скоро будут. — Алехина стянула с парнишки рукав и вставила в уши дужки фонендоскопа.
— Ну как?
— Низковато. Сто на шестьдесят. Ставь систему.
Воткнули капельницу, ввели промедол. Генка принес шины.
— Звони, Ген, на Центр — штурмы[39] нужны. И носилки давай. И тетку в кабину пересади. Держи ногу, Феликс.
Я держал, она обматывала бинтами.
— Перекруты делай.
— Не учите дедушку кашлять.
Над нами затоптался гибэдэдэшник.
— Ну чё? Серьезно?
— Тяжелый. Прямо на стол пойдет.
— Помочь надо?
— Когда грузить будем. Ты пока свистни кого-нибудь…
Подошли мужики. Леха безуспешно пыталась порвать марлевую полоску. Рвалось как угодно, только не вдоль.
— М-да, ну и оснащеньице у вас.
— Трофейное, немцы при отступлении бросили. Значит, мужики, один под плечи, другой под пояс, третий под колени, понятно? Ты держишь капельницу, я ногу. По команде.
Взялись.
— Раз, два…
Подняли, положили, задвинули. Закрыли дверь.
— Как давление, Лар?
— Скинул. Девяносто на пятьдесят — от промедола, наверное.
— Погромче сделать?
— Давай.
Я повернул колесико на системе. Закапало чаще.
— Дышит?
— Дышит.
— Череп проверь.
Она осторожно, двумя руками, посдавливала ему голову.
— Нормально вроде.
— В ушах крови нет?
— Нет.
Отъехала дверь, влез объектив. Долетел обрывок фразы:
— …находясь в нетрезвом состоянии…
Алехина, не оборачиваясь, задвинула дверь обратно. Заблокировала собачкой. Но репортер попался настырный: обошел сзади, открыл и снова засунул к нам свои линзы вместе с мохнатым, как собачья шапка, микрофоном.
— …состояние расценивается как тяжелое. Поэтому…
— Пошел на X…! — Леха с грохотом захлопнула створку. Немного помолчала и спросила: — Че, кого это я послала?
Я глянул в окно.
— ТНТ, если не ошибаюсь. О, едут!
Подрулили штурмы и линейная с Семерки.
— Что тут?
— Череп, открытая голень, давление девяносто. Промедол, двести полиглюкина, транспортная иммобилизация.
Штурмовик оценил ситуацию:
— Перегружать не будем, везем на вашей.
— У нас пациент на борту. Остановка в пути — угрозу везли, на Балканскую.
— Перекидывайте на Семерку.
— Только с Центром поговорите, лады?
Тот сунулся за рацией, перетер пару минут. Обернулся к своим: — Пересаживаемся. У вас «Пневмокомп»[40] на ходу? — Это уже нам. — Не. Это так, декорация. Амбушка есть, если что. — Да у нас и своя есть. Ладно, погнали…
А смена уже аж истомилась в ожидании.
— Ну, рассказывай.
— Что тебе рассказать?
— Как там у вас было?
— С кем?
— Да ладно, можешь не прикидываться, все только и говорят…
Алехина нехорошо улыбнулась:
— Кто говорит?
— Все говорят.
— А тебе кто сказал?
— Ой, я не помню уже…
Вот так всегда — как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.
— И что ты хочешь от меня услышать?
— Ну, не знаю…
— А чего тогда спрашиваешь?
— Интересно.
— Интересно? — Леха оглядела остальных. — Кому еще интересно?
Ей не ответили.
— Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете — ходите, трусы мои нюхаете.
Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего волокна.
— Вот так-то лучше. — Лариска презрительно глянула на тарелки. — Пельменщики…
Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда.
В любое время, на любой станции морозилка забита надорванными упаковками. Раньше все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, — любой мог прийти и отсыпать себе звонких, твердокаменных от мороза комочков, — а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки:
«14.09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа».
Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…
* * *
Покурили после обеда и сели спать. Леха влезла в кресло с ногами — раз, и в отключке.
— Феликс Аркадьевич!
Принцесска.
— Ммм.
— У нас работа без права сна.
Блин!
— А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?
— М-му-гу.
— Я вижу, как вы не спите.
— Нет, серьезно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем
— Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того, что опоздали сегодня…
Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отдалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик и поставили сверху; она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать ее теперь — все равно что перепланировку делать. Так что закуривай, не стесняйся!
А еще она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он ее всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь!»
Только и там Лехе не удалось — дернули всех: кого на пожар, кого на кровотечение, а нас, как всегда, на пьяную травму.
Федя-травматолог был нынче явно не в духе.
— Да етит твою… у вас что тут, прикормлено? Достали, ё! Целый день «скорая» под окнами. Лодыжка?
— Наружная. Было б две — свезли б в Александровскую, а так — сам понимаешь…