Он завинтил пробку и достал «полицай»:
— На. Подъезжаем уже.
* * *
— Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?
— Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.
Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.
— Мы в справочнике посмотрели, там облепихой советуют…
— Покажите.
Толстая, в яркой обложке — Энциклопедия народной…ля, медицины.
— В печку ее! — Он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. Бумага треснула. — Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой — все! Никакого масла, никакого мумия, никаких кремов: ни-че-го.
— А потом что делать?
— Об этом вам подробно расскажут в травме.
— А обратно вы отвезете?
— Нет. Ноги у нее целы, сама дойдет.
— Восемьдесят лет все-таки…
— Бомбилу поймаете. Ждем вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.
Вышли на лестницу.
— Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит, халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Обратно им… Кстати, знаешь, откуда слово пошло?
— В восемьсот двенадцатом, когда наши Наполеону накидали и французы по морозу домой шли. Падеж был жуткий — холод, партизаны, жрать нечего. Брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это… того… хлебца бы децл? О, вон они, открывай.
Я откатил дверь.
— Садитесь. Паспорт-полис взяли?
— Ой, забыли!
Как всегда.
Пожалуйста, в первую очередь — паспорт и полис.
Да-да, не беспокойтесь…
И в приемном:
Вер, а мой паспорт не у тебя?
Дундуки, блин!
* * *
— Да ладно тебе, Феликс, чего ты? Расслабься. Вот был такой писатель в нашем с тобою детстве — Эрих Мария Ремарк, так у него в «На Западном фронте без пере мен» есть фраза: «Хлопотно убивать каждую вошь по отдельности, если у тебя их тысячи» — можешь взять девизом, дарю. Смотри, сейчас они еще изнутри запрутся.
И точно — заперлись. Каждый второй запирается. Щелкают собачкой и колотят в дверь, словно ни разу в жизни на маршрутке не ездили.
— Собачку, собачку назад передвиньте… во-от. Ручка ниже.
Открылись, слава те Господи!
— Сиди, Вень, я сведу.
— Ничего, вместе сходим.
* * *
— Вот так работаешь-работаешь, думаешь, что все про людей знаешь…
Нам забашляли.
— Есть такое. Но большинство предсказуемо. Я вот до сих пор не понимаю, зачем выпавшего из окна затаскивают обратно, на тот же этаж? Почему, вызвав на «рвоту с кровью», они, положив трубку, первым делом смывают эту рвоту в толчок? Почему за констатацию трупа суют деньги, а за удачную реанимацию говорят «спасибо, ребята»?
— Потому что идиоты. Знаешь, куда я не люблю ездить, так это на фабрики. Долго-долго идешь через весь цех к лестнице, поднимаешься, долго идешь обратно и там, в торце, в раздевалке лежит пострадавший. Берешь его и еще два раза через весь цех фигачишь: грязь, масло и контейнеры со стальной стружкой…
Ожила рация.
— Восемь-шесть, отвечаем!
— Да?
— Возьмем — Ударников десять, корпус три, квартира восемнадцать. Пятый этаж, со двора, домофон. Боль в животе.
— Поняли, едем. Десять-три-восемнадцать. Этаж пятый, со двора, домофон.
А вот тут все было более чем серьезно.
— И давно у тебя так болит, Коль?
— Пятый день.
— Началось резко?
— Как будто бы лом всадили.
Коля был пепельно-серым, землистым, с заострившимися чертами. Под глазами лежали тени. FaciesНурросгаtis, посмертная маска. Помрет сегодня, самое позднее — ночью.
— А чего врача не вызвал?
— Думал, пройдет.
Мог бы не спрашивать — стандартный ответ.
— Коль, ну не проходит час — ладно. Не проходит два — ладно. Ну, день не проходит — черт с ним! Но пять дней, Коль, пять!!! Пес с ней, со скорой, участкового ты мог вызвать?
Живот у него мягкий. Но — не прикоснуться. Не дает. Щеткин[44] по всему животу.
— Терпи, мужик, терпи. Сколько, Феликс?
— Семьдесят.
— А нижнее?
— Сорок. Полиглюкин?
— Угу. Заряжай. Рвота была? — Это он уже пациенту.
— Была.
—. Сколько раз?
— Много.
— Что-нибудь принимал?
— Водку пил, с солью.
Вот придурки-то, а?! Ну, чем бы ни заболели — все водкой с солью лечат.
— Зачем?
— Думал, легче станет.
— И что, стало?
— Нет.
Ему даже говорить было трудно. Панперитонит[45]. Диафрагма двигается — боль дикая.
— Сколько раз ты ее пил?
— Да все время.
Он говорил прерывисто, на выдохе, как раненые.
— Вчера полегчало немного. Совсем почти отпустило.
— А потом с новой силой, да?
— Да.
Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.
— Ах, Коля-Коля… Жена есть?
— Есть, в разводе.
— А дети?
— Двое, Что, совсем плохо? Резать будут?
— А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.
Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.
— Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать?
— Однозначно.
— Я за носилками, а ты звякни по рации, предупреди, чтоб встречали.
— Давай. Потаскунов[46] подгони.
Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягче, но по Наставников, как ни крути, помягче не особо выходит.
Коле становилось все хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его покрылось потом и стало мраморным.
— Мужики… — он прерывисто и судорожно дышал, — мужики… вы бы мне обезбаливающего сделали, а?
— Нельзя, Колян, вот те крест, нельзя. — Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.
Уходит.
— Потерпи, старик, уже железку переезжаем.
— Добавить?
— Давай. Давай струйно.
Я вывернул колесико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливыми каплями.
— Давай вторую и гормонов туда.
— Сколько?
— Да все, что есть. — Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.
— Двести сорок преднизолона, Вень.
— Набирай все, по ходу подколешь через пробку.
Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда ни едь, но последняя сотня — хуже разбитого танкодрома. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки — успели. Расписались в получении, шлепнули штемпель. Свободны.
— Один-четыре-восемь-шесть — свободны с Семнадцатой.
— Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, десять, корпус один, семьдесят шесть.
— Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.
— Наркот.
— Думаешь?
— Знаю. Там торгуют.
— Ездили туда?
— Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.
* * *
Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках — волосенки за ушки зачесаны. Внучата в рамках. Идиллия.
Вот только тело на площадке синеет. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками.
Сейчас бабушка нам споет, я Веню уже предупредил.
— Вы его знаете?
— Нет.
Вежливый молодой человек, поднес сумки, попить попросил…
— Он мне сумки поднес, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.
Пошла дискета. Выпил и захрипел…
— Я ему фанты налила — только что купила, в универсаме, — он выпил, захрипел и упал…
Бутылку, наверное, надо на экспертизу…
— Наверно, в бутылке что-то подмешано…
Такой приятный молодой человек…
— Такой молодой человек культурный. И одет прилично.
Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…
— А почем за чек[47] берете, бабуленька? Почем опиум для народа?
— Что вы сказали?
— Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.
— Да как вы смеете!
А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.
— Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…
— А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…
— Да я на вас в мэрию буду жаловаться!