В зоне аэродрома мы «подсказываем» себе: «Повнимательнее. Как бы не начать гоняться за звездами». Иногда звезды можно принять за огни аэродрома.
Итак, Николай Каманин отрабатывал ночное бомбометание, выполняя за ночь один, а то и два вылета. А днем, когда положено отдыхать, отмечал флажками на карте продвижение «Челюскина».
А «Челюскину» в это время было трудно, как никогда.
«Одна беда — не беда, — говорит наш народ, — беды вереницами ходят».
И пошла, значит, полоса невезения. «Челюскин» получил вмятины по правому и по левому бортам. Лопнул шпангоут, усилилась течь. У Русских островов застрял трудяга «Сибиряков», открывший совсем недавно новые острова. Через пролив Вилькицкого с трудом пробивался «Красин». В Колючинской губе застряли во льдах пароходы «Свердловск» и «Лейтенант Шмидт», которые шли из Лены в Берингов пролив. У мыса Биллингса зазимовали три парохода Колымской экспедиции с грузами для золотых промыслов. «Челюскин», затертый льдами, не имел собственного хода. Журналисты говорили, что судно оказалось в «ледовой петле» коварной Колючинской губы. Той самой губы, где «Сибиряков» в прошлом году потерял гребной винт, а Норденшельд при весьма благоприятной ледовой обстановке остановился на зимовку.
Воронин, осматривая льды в бинокль, ворчал:
— Воды… хоть бы курице напиться.
Вечером в каюте начальника экспедиции было проведено совещание командного состава и партийного актива. Следовало решить, что делать: оставаться ли на зимовку, или идти дальше. Если уж зимовать, так здесь, в губе, где можно отыскать подходящую тихую бухту.
Когда все споры, доводы в пользу того или иного плана дошли до наивысшей степени накала, слово взял Отто Юльевич и спокойно подвел итоги:
— Трудно? Да. Но будем пробиваться. Мы обязаны сделать все, чтобы выполнить задание, — пройти весь Севморпуть.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В ТО ВРЕМЯ когда, по словам журналистов, «коварный океан» затягивал «ледовую петлю» вокруг «Челюскина», в Москве в приемную начальника транспортной авиации вошел рослый, крепко сбитый молодой человек с несколько широковатым добродушным и веселым лицом, на которое служба в авиации наложила свои отметки — два розовых глянцевитых шрама и вставные фарфоровые зубы. Это был Михаил Васильевич Водопьянов, известный своим редким мужеством даже в то героическое время.
Он прекрасно знал условия работы на Севере, где довольно много летал и достаточно «падал», и решил сделать на своем аэроплане некоторые технические доработки: утеплить кое-где трубопроводы систем, установить дополнительные бензобаки, кабину сделать закрытой и поставить в ней электрическую печку — обогреватель. Со списком доработок и чертежами он и явился к командованию.
Между прочим, Михаил Васильевич был прекрасным механиком, как большинство летчиков того времени, и сам мог бы выполнить все эти работы. Но в авиации каждая мелочь требует всестороннего рассмотрения разными специалистами и визы высшего командования. И это правильно, так как на самолете нельзя допускать самодеятельности.
В приемной Водопьянов увидел другого молодого человека, на его взгляд, слишком элегантного. Впрочем, если приглядеться, то молодой человек был одет в обычную летную форму, но сидела она на нем как-то особенно ловко.
В тот момент, когда Водопьянов зашел в приемную, молодой человек сидел, уткнувшись в карту Арктики, и, казалось, не видел ничего вокруг.
— Маврикий Трофимович, приветствую вас, — поздоровался Водопьянов.
— А-а, — поднял голову Маврикий Слепнев и заулыбался, — как здоровье, дела, настроение?
— Здоровье так себе, дела ни к черту, а настроение отличное, — улыбнулся Водопьянов.
Маврикий Трофимович Слепнев, не менее известный летчик, чем Водопьянов, начинал службу в авиации еще до революции и дослужился до офицерского чина.
Потом служил в дивизии Чапаева, учил летать молодых летчиков. Он летал на английских «Ньюпорах» и «Сопвичах», французских «Фарманах» и «Блерио», на немецких «Альбатросах». Он воевал с басмачами на юге, избороздил небо Средней Азии, где мог летать даже без карты. Потом перебрался на Север и открыл множество новых трасс. Недавно разыскал погибший самолет известного американского летчика Бена Эйльсона. Он не раз видел смерть в глаза и при этом сохранял необыкновенное спокойствие и чувство юмора.
Иногда его называли летчиком «джеклондоновского» типа. Но это не совсем так. Однажды он по этому поводу сказал:
«В рассказах Джека Лондона частенько приводятся температуры в восемьдесят градусов мороза. Но это все градусы по шкале Фаренгейта. Если перевести эти морозы на нашу шкалу Цельсия, то тут, пожалуй, и страдать от морозов особо нечего, А что касается «белого безмолвия» и всяких прочих американских ужасов, то тут нельзя забывать, что и мы, русские люди, тоже ведь осваивали Арктику. Но только американцы осваивали Север во имя золота, а мы и наши предки — во имя Отечества. Кроме того, я считаю, что наш неказистый сибирский мужичок в своей повседневной жизни преодолевает не меньше трудностей, чем «белокурые бестии» при своих эпизодических набегах на Север»…
— Над чем это ты колдуешь? — спросил Водопьянов, пристраиваясь рядом со Слепневым и тоже заглядывая в карту.
— Понимаешь, Миша… Вот тут сейчас дрейфует «Челюскин». Неизвестно, выберутся ли они на чистую воду. А потом у них сейчас на судне самовозгорание угля.
— Да, положение у них, видать, не больно-то веселое, — согласился Водопьянов.
— А борьба с огнем… своему врагу не пожелаешь такого удовольствия. Это ведь надо перекидать сотни тонн угля. А уголь горит. Лопатой его, значит, ковыряешь, водой заливаешь и на новое место перебрасываешь. Дышать нечем. В аду, наверное, воздух посвежее будет. И так день, другой, третий… И опять же можно взлететь на воздух — кругом бочки с бензином и соляркой. А освобождать пароход изо льда? Заложил, понимаешь, тротилловую шашку, рванул — во льду только дырка, а долгожданных трещин — нуль. Только выломаешь одну льдину, а на ее место, в полынью, лезет уже другая. Словом, там сейчас не сладко.
— Да, — согласился Водопьянов, — там теперь не до смеху.
— Трудности каждый день, и всё разные. И попахивает зимовкой. А зимовка для «Челюскина» — гроб. Разве что успеют заскочить в какую-нибудь бухточку, где тихо и нет подвижки льдов. Но сейчас они, кажется, не имеют собственного хода.
— Я думаю, пробьются. Не впервой ведь. Там такие орлы — Шмидт, Воронин, Бабушкин, в экипаже много сибиряковцев, красинцев. На «Сибирякове» пробились, и тут пробьются. И пожар, я слышал, загасили.