Слезы обжигали лицо. Человек же умирает, уйти-то как? Ребенка оставишь — погибнет…
Нет, надо спешить, у нее боевое задание. Вернулась, положила рядом с женщиной ребенка и сделала несколько шагов к селу, но ей в спину ударил плач.
И снова в ушах голос лейтенанта: «Мост, будь он проклят, мост…»
Опустилась на корточки, спрятала лицо в колени и навзрыд заплакала.
А ребенок звал ее.
«О господи», — совсем по-бабьи произнесла вслух и уже без суеты взяла на руки ребенка и, больше не оглядываясь, пошла быстрым шагом.
Она оставила аробную дорогу и смело двинулась к крайнему дому: у нее ребенок, как можно отказать в ночлеге матери.
Мысль о том, что она мать, была настолько неожиданной, что Анфиса возликовала: «Мать! Я мать, добираюсь домой…»
Ее встретил лай собак… На стук в калитку кто-то вышел из дома, постоял на крыльце и, убедившись, что стучат именно к ним, вскоре громыхнул засовом. Хозяин оказался стариком — может поэтому Анфиса сразу прониклась к нему доверием. Он молча пропустил женщину во двор, прежде чем самому войти, осмотрел улицу: есть ли кто живой?
…Джамбот, сидя на подоконнике, произнес:
— С чем мне идти в жизнь? Не с пустой же котомкой. Я должен знать о себе все!
Он встал, взял кружку, зачерпнул из ведра холодного кислого молока, разведенного водой, и выпил залпом.
— Почему ты молчишь? Я стал кое-что понимать и нет-нет да думаю…
Скрестив руки на груди, Анфиса рассеянно посмотрела на него. Поведать ему все? Сказать как на духу?
…Мальчик плакал, и она ласково нашептывала ему, а тем временем думала, как поступить: не может же она идти к мосту с мальчиком, рисковать им. А если ее схватят? Будут пытать? Нет, нет, ребенок чужой…
— Дедуся, а как мне к мосту пройти? — неожиданно с надеждой спросила хозяина.
Он стоял посреди комнаты, засучивая рукава черкески, скосил на нее взгляд.
— Там немцы.
— Знаю…
…Джамбот замер у нее за спиной, но вот он полуобнял мать и, наверное, почувствовал, как напряглась Анфиса, не мог не почувствовать.
— А может, я не твой сын?
Она уже хотела сказать правду, но в последнюю минуту подумала, что такая правда погубит его.
…— Мне надо будет через мост, я хочу посмотреть… — неожиданно призналась она старику.
Тот взял у нее ребенка, перенес на кровать и оттуда посмотрел изучающе.
— Помогите мне, очень прошу, — умоляюще произнесла Анфиса.
Старик покачал головой.
— Джунус пойдет на смерть, пусть только этого пожелает гостья, а помочь ей… Прости, я бессилен.
Мелькнула дерзкая мысль:
— Можно я оставлю до вечера своего ребенка?
Старик отозвался:
— Оставляй, все равно ты ему не мать.
…Анфису ударом в спину втолкнули в комнату, и не успела опомниться, как оказалась перед полицаем: он стоял у окна, заложив руки за спину.
Ох, до чего глупо попалась им в руки. Ну, послушайся она Джунуса, и сейчас бы сидела с разведчиками. Виновата, ох, виновата перед лейтенантом, а, может, и перед всей Красной Армией. Зачем она взяла ребенка? Ну а как же? Тогда бы он погиб. Взяла, хорошо сделала, дите же.
Посмотрела на полицая. Неужто и у врагов есть голубоглазые?
— Возьми ребенка и расстреляй! — велел полицай мельнику.
Не сразу дошли до ее сознания эти слова, поэтому она стояла молча.
Полицай улыбнулся, и у нее на сердце стало легко, прижала к себе мальчонку. «Он не тронет, отпустит нас».
— Значит, ты мать ребенка?
Кивнула.
Неожиданный удар, и мальчик выпал из ее рук.
Беззвучно скользнула она на пол, склонившись, подобно квочке, слезно причитала:
— Рыбонька моя, прости, ну, прости меня.
И мальчик смолк: она поднялась с ним, посмотрела на полицая, с твердостью в голосе произнесла:
— Не отдам!
Но тот что-то сказал мельнику.
Ну, держись, Анфиса, пришел твой конец. Верно говорил старшина: «Осмотрись, не поспеши». И опять не послушалась. Дура, дура и все тут. Джунус же рассказал о мосте, просил ее переждать, человека надежного обещал найти.
Теперь уже полицай ударил по лицу, но к этому Анфиса была готова и не вскрикнула, только краешком глаза увидела, как он подкрался сзади, спиной почувствовала занесенную руку. Успела крепче обхватить ребенка, пальцы рук переплелись. Нет, ей ничего не страшно, пусть бьют, устанут же когда-нибудь.
Новый удар пришелся по затылку, и она захлебнулась: кровь залила рот. Сплюнула на пол…
— Врешь! Сын не твой! — орал полицай. — Ты разведчица!
Анфиса потеряла сознание.
…Она пришла в себя оттого, что кто-то ткнул ее в плечо: открыла глаза и, не поняв, где она, вскрикнула:
«Мама!»
Вместе с криком к ней вернулась память: ее же над пропастью расстреляли. Значит, в ней еще бьется жизнь, и она успеет вспомнить лицо полицая. А почему Мишка никогда не являлся к ней во сне? Может, в нее не стреляли? Она же оглянулась назад, а уж потом отчетливо услышала выстрел. Нет, все это показалось ей в страхе… Никто в нее не стрелял, ни в какую разведку она не ходила, сейчас войдет мать и скажет: «Пора корову гнать в стадо».
Кто-то приблизился:
«Не бойся, это я», — произнесли у изголовья, и она открыла глаза: на нее смотрел Джунус.
«Мальчик…» — прошептали ее губы.
Старик ушел — ей показалось, что его не было вечность — и вернулся с мальчиком.
Она заставила себя подняться и, как только встала на ноги, перед ее мысленным взором встал полицай. С той минуты она неотступно думала о нем.
Пока Анфиса рассказывала о случившемся, Джунус сидел, опустив низко голову, и она не видела его лица.
— Да пойми! — убеждала его все настойчивей, — негодяй он. Ах, какой подлец! Бил, ох, как бил! Нет, никогда не забуду, как полицай… Уничтожить, казнить!
Анфиса умолкла надолго. Сидела молча, пока, наконец, старик, словно пробудившись от сна, не кивнул согласно головой, пригладил седую бороду, произнес:
— Старый я, чтобы убивать человека… Моим рукам не удержать оружие, тяжелым оно стало для них. Но полицая…
Будь в ту минуту Анфиса способна прислушаться к голосу Джунуса, тогда бы уловила в нем гнев. Вот почему она перебила его, горячась:
— Я не тебя прошу! Надо мной он издевался! А если бы они так с дочерью твоей, а? — безжалостно хлестнула старика.
— Молчи!
Через минуту он, привстав, проговорил:
— Прости…
Поднялась Анфиса, а старик продолжал тяжелым голосом:
— Когда это раньше было, чтобы женщина взяла оружие в руки?
Анфиса быстро подошла к нему, присев на корточки, заглянула в глаза снизу вверх.
— Ты же мне говорил, что горцы мужественны, честны. Проведи меня к нему. Ну что ты медлишь, Джунус. Или он твой брат?
Оторвал Джунус от колен руки, подержал их на весу ладонями вверх, как бы просил всем своим видом: «Прости, если что не так!»
— Нет, не брат он мне… Пусть волк ему будет братом… Аул моих отцов совсем рядом отсюда, в Балкарии, протяни к нему руку и достанешь. Утром выйдешь, а в полдень уже тебя посадят на самое почетное для гостя место. В ясное утро я вижу отсюда могучее дерево: это орех, мой отец посадил его, когда в доме родился сын… Всего одно дерево. Правду люди говорят, что проклят тот, кто один. Но у меня был названый брат, Конай. Никто из взрослых не знал, что мы еще детьми поклялись в верности друг другу. Красивый, гордый, на свете второго такого не встречал за долгую жизнь. Ну, орел в полете! Не знал, куда силы девать. И он все же нашел свою тропу, она привела его к большевикам. А это случилось так… Встретился Конаю осетин. На расстрел вели его белые, а Конай сумел отбить у них осетина, на глазах у всех увел в горы, в пещере укрыл, а потом под носом у белых переправил в Дигорию[16]. О чем они говорили — не знаю, только однажды Конай открыл мне, что уходит к керменистам[17]. Меня он не уговаривал, ни о чем не просил… Но разве я мог не пойти за братом? Мать Коная собрала его в дорогу без слез, а Чонай — отец Коная — сказал мне: «Пусть твое имя покроется позором, если ты подведешь своего брата, если ты явишься и аул без брата, если ты оставишь тело брата на чужбине».