— Говори! — велел офицер.
— Освободи всех. Всех! — потребовав полицай.
Снова люди во главе с Джунусом не спеша, с достоинством вернулись к аульцам.
— Зачем ты всех виновными считаешь? — укоризненно проговорил полицай.
Староста перевел гестаповцу его слова, и тот с интересом посмотрел на полицая.
— Вот эту женщину я задержал на улице, она мне призналась, что стреляла в ефрейтора…
Полицай вытолкнул вперед Анфису, но еще до этого у нее предательски подкосились коленки, и все же она нашла в себе силы посмотреть на него с презрением.
В толпе кто-то произнес с приглушенным гневом в голосе:
— Зачем ты это сделал?
И полицай зло, не оглядываясь, ответил:
— Так надо… А вы всех погубить хотите?
От этих слов Джунус пригнулся.
Анфиса стояла на виду у людей, и как ей ни было трудно, а старалась держаться прямо.
Горький ком застрял в горле, надо бы слово сказать, да воздуха ей не хватает. А мост как же?
Силы покинули ее, и она, чувствуя, что теряет сознание, в последний миг нашла взглядом Джунуса; старик сделал ей знак: «Держись!»
…Репортер подвез ее на машине, и не успела даже проститься с ним, а не то чтобы пригласить в дом, как он уехал. Ну, что теперь скажет она людям?
Станичники дымили, устроившись на скамейке у ее дома.
С чего же все началось? Нашел Анфису орден, и ее вызвали в район. До сих пор в жизни Анфисы Самохваловой все шло тихо, без всплесков… Выходит, все дело в ордене? А то чего бы пожаловал к ней фотограф? Война… Ну, это ты зря, Анфиса, лучше взгляни на дело спокойней, не горячись. Взять хотя бы Саньку. Что она, на войне была? Нет. А попала на трибуну, на всю область известность приобрела, уважение ей оказали, стулья-кровати выделили… Санька… А, может, когда на трибуну взошла, в ней замкнуло что-то? Ладно, иди, люди тебя ждут, не ко времени вдруг про Саньку вспомнила.
Ей навстречу раздались голоса.
— Чего это он? — недоуменно спросил Лука.
— Как с цепи сорвался! — пояснил кто-то.
— И то верно! — согласились с ним.
На скамейке потеснились, и Анфиса села, грудью уперлась в костыли, снова приподнялась, подоткнула под себя полы кожаного, на меху, пальто.
— В таком деле надо бы тебе, Молчунья, с другого конца начинать, — произнес мечтательно Алексей.
Все уставились на него.
— Раскочегарить следовало хорошенько гостя, а ты, Молчунья, на сухую проехаться захотела. Известное дело, сухая корка горло дерет.
Раздался смех, а Анфисе не до веселья, уйти бы в хату, да как оставишь станичников?
Лука закурил, степенно откашлялся.
— Вот…
Это у него привычка такая была: покашляет в кулак, чтобы люди приутихли, обратили, значит, на него внимание, послушайте, мол, вам же собрался кое-что важное сообщить.
— Давно это было… Дежурил я в сельсовете. Звонят. Беру, значит, трубку, приладил, как положено, к уху, сказал: «Слушаю». А из трубки раздается: «Передайте доярке Авдотье, что к ней приедет корреспондент». Ну, я бодро отвечаю: «Будет исполнено». Бегу на ферму, нахожу Авдотью и все, как велели, передал. Ох, и всполошилась баба, будто в курятник лиса попала.
— У нас в станице сроду не было Авдотьи, — подал кто-то голос.
— И верно.
— Врешь, Лука!
Воспользовавшись этим, Анфиса ушла к себе, во дворе ее встретил щенок, скулит, то вперед забежит, то крутнется вокруг ноги, не дает идти.
В комнате полыхала всеми лампами люстра, видно, сын со снохой ждали приезжего. Иначе бы чего это? На одном конце стола восседала нарядная Санька, а на другом, как положено мужчине в доме, Джамбот. И тоже праздничный.
Правда, одежда на нем обычная, а лицо вот выдавало его настроение. До того стало тоскливо Анфисе, что не совладала с нервами, заплакала.
— Обидел кто? — всполошился не на шутку сын.
А тут еще влетела Фатима с развеселым криком:
— Кина не будет, баста!
А сама смеется, подлая, подбежала к Саньке.
— Снимай!
И долой с ее шеи бусы.
— Ах ты… — Анфиса замахнулась на соседку костылем. — Пошла отсюдова!
Фатима, прижимая к груди бусы, попятилась к двери.
Джамбот обхватил мать за опущенные плечи:
— Ты что?
Когда такое было, чтобы она вот так-то? Да не было никогда. Усадил ее заботливо на стул, сам все еще в немалой растерянности.
— А ну, выкладывай, — наконец потребовал.
И Анфиса, утерев глаза кулаками, — это тоже было ново для сына — послушно сказала, что репортер уехал. Санька, до того сидевшая, как истукан, заорала:
— А мы, дураки, ждем!
И убежала к себе, хлопнув дверью, а Джамбот махнул рукой.
— Да пошел он!.. Подумаешь! А ты у меня что надо, маманя!
Сын ткнулся лбом ей в плечо, и она свободной рукой взъерошила его черные густые волосы.
— Родной мой! — только и смогла прошептать, чувствуя, что снова расплачется. Пересилив себя, сказала: — Еще приедет…
Выбралась на улицу, вслед за ней сын. Станичники все еще курили, толковали о своем, кажется, не существовало для них ничего, кроме станицы, в которой живут, земли, которую пашут.
— Нет, ты мне скажи, Лука, чего это наш председатель стал строить из себя смирненького?
— С каких это пор, Алексей, я к нему в родственники записался, что ты у меня допытываешься?
— Да как же… В ревизионной комиссии, Лука, состоишь, вот с какого боку я к тебе!
— Сказанул, как в лужу чихнул. Ты, Алексей, свиную проблему с ним решаешь.
— Пошел бы ты вместе с ним в…
— Дурень, послал бы лучше в другое место… к Фатимке, польза, глядишь, была бы.
Освободили на скамейке место для Анфисы, но она осталась стоять.
— А какую тебе пользу надо? — спросил с надеждой Алексей.
Не догадался, что Лука бросил ему крючок с наживкой, и попался, клюнул быстро.
— Известное наше дело… — многозначительно проговорил Лука.
И скорей Алексей шапку с головы:
— Подай, Христа ради…
Сел Лука, закурил.
— Погоди ты… Помните, как я ходил с протянутой рукой по станице? — произнес задумчиво Лука. Корм для скотины собирал… Ох, и времечко было! Доярки с веревками, я с веревкой… Как утро, поднимаем коровенку за хвост, привязываем. На ноги поставим, а ей стоять не хочется, ей бы соломки. А нет, и негде брать.
Алексей попытался прервать:
— Чего вспоминать недоброе?
Но Лука, весь во власти воспоминаний, продолжал:
— Силос выпросил в совхозе, в ноги упал директору, дал… Воз целый капустных листьев. Ну… Богатство же. Привезли мы, накормили бедненьких, а они все за ночь и полегли, перебрали, оттого утром их поднять никак невозможно… Спасибо, уже в поле зелень появилась, все-таки надежда. И по над речкой зазеленело, смотришь — там вот травка, там… Фактически ее нет, только усики показала, но надежда превеликая… Пошел я в контору, а там уполномоченный из района. Я про корм говорю, на председателя наседаю, а уполномоченный на меня прет: «Ну, знаешь, как ты становился заведующим над коровами, так и расхлебывайся, что ты пришел к нам. Видите ли, он трудностей испугался. Иди и работай, а за коров ты ответишь головой».
Выговорился Лука, как раз и цигарку докурил, разжал пальцы, и окурок упал под ноги.
— Пережили, упаси бог…
Заговорили станичники, один другого не слушая:
— Трудодень был от этого… Как его?
— Ну, от молока.
— Смех один!
— Надаивать-то ни хрена не надаивали, кот наплакал, а трудодень аккуратненько в журнальчик записывали…
— И зачем такая комедия?
— Скажем, вот мне писали полтора трудодня как пастуху. А что я на этот трудодень получал?
— Ушки от полушки.
— Во, брат… Оттого и отходники были в каждом хозяйстве…
— Ишь ты, соплю-то распустили! Свое же хаете, дурни! «Отходники…» — возмутилась Анфиса.
Ей возразили:
— Чего ты наступаешь?
— Рассуждаем…
— Кто же осудит свое?
— Да найдутся.
— Ясное дело, семья не без урода.
Лука согласился:
— Уезжают, верно. А что им делать? Вот ему, и мне, да всем в станице, сами видите, скучно. Ну, ладно, мы старики, а они молодежь. Вот какой у нас клуб? А у людей дворцы всякие, по телевизору показывают каждый вечер. То-то и оно…