наставнике. В один из дней разыскал его. Слесарь работал в артели кустарей-инвалидов и на косаревские вопросы отвечал односложно, нехотя. Из беседы Косарев, однако, понял, что Антипыч после революции был в Красной Армии, потом партизанил где-то на Украине. В жарком бою с петлюровцами потерял ногу. В Москву вернулся, а здесь — нэп, всем не до него — кругом безработица. Молодым и здоровым работы нет, куда тут перестарку да инвалиду… Крепко запала обида у героя гражданской.
В другой раз Косарев забрал у Антипыча нехитрые справки и чудом уцелевшие мандаты и, посоветовавшись с А. И. Монаховым, выправил Антипычу документы на право получения продовольственного пайка красного партизана.
— Это, Антипыч, тебе для начала…
Старый слесарь смотрел на Косарева растроганно.
— Я Лександре всегда говорил: «Хорошего парня, дескать, растишь». А она все отмахивалась: «Куда там, хороший? Пострел, да и только!» А ты — вон какой?! Не забыл про меня. Отзовется тебе, Сашка, все хорошее отплатится.
Тем временем перед московской комсомолией вставала тьма неотложных дел.
Ударным фронтом работ в Москве стала заготовка топлива. В годы войны в городе сожгли пять тысяч ветхих домов. Из-за недостатка угля, нефти, дров и сырья многие фабрики и заводы в городе стояли или работали с перебоями. Г. М. Кржижановский мотался по Москве в поисках всего, что можно было бы сжечь в топках ТЭЦ и дать электроэнергию столице.
Однажды на Казанский вокзал прибыли эшелоны с углем и дровами, но разгружать их было некому. Тогда городской комитет партии объявил комсомольский воскресник по разгрузке эшелонов.
«В воскресенье день был морозный, снежный. К Казанскому вокзалу с песнями шли колонны молодежи. Во главе колонны — секретари райкомов и заводских ячеек комсомола. Они несли красные знамена.
Настроение у всех было отличное. Работали, не чувствуя усталости. Среди молодежи, — рассказывала Татьяна Васильева, — я увидела Сашу Косарева — он работал лопатой так, что за ним едва поспевали ребята более крепкого сложения. И все-то с шутками, с остротами, прибаутками. Он удивительно умел вселять бодрость и как-то неожиданно появлялся там, где уставшие ребята сбавляли темп.
— А ну запевай! — раздался его звонкий голос.
И вот уже звенела задорная комсомольская «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка, иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка». И руки работали проворнее. А вот уже в другом конце опять слышен его голос:
— А ну, братья-бауманцы, покажем Хамовникам, как надо работать».
Такие задачки Саша решал запросто. А жизнь подбрасывала другие — все сложнее и сложнее. Ответы на них искала вся пролетарская молодежь столицы. Для того и собралась она на губернскую конференцию, чтобы сплотить организацию для решения новых задач, перевоспитать или отбросить тех, кто поплыл по течению.
…Зеркальные залы и сад с искусственными гротами и скалами знаменитого «Яра» — места гульбищ и попоек нэпмановской Москвы на сей раз заполнили шумливые делегаты губернского съезда московского комсомола. Не очень-то гармонировали заношенные куртки и брюки с бахромой, красные косынки и буденовки делегатов с позолотой стен и блеском зеркал.
Песни сменяли одна другую. «Здесь, — вспоминал ветеран московского комсомола Лев Гурвич, — осенью 1921 года я впервые встретился с Сашей Косаревым. Типичный рабочий парень с московской окраины, небольшого роста, вихрастый, с лихо сдвинутой на затылок кепкой, любящий «отколоть» и «подшутить». Очень подвижный, задиристый и ершистый. Косарев выделялся своим острым реагированием на все происходящее, резкостью суждений. Сразу загорающийся, задорный и неуемный. Чуть скуластое лицо с глубоко сидящими глазами, порывистыми движениями, быстрая речь. В этот день Косарев, как и многие другие делегаты съезда, особенно сосредоточен. Вместо простых, ясных задач: помощь фронту, участие в борьбе с белогвардейщиной и бандитизмом — возникли новые, доселе неизвестные. Надо было определить пути и методы работы в условиях новой экономической политики.
Притихнув, внимательно слушал Косарев все выступления.
Припоминаю, как в перерыве он вместе с несколькими басмановцами (Кормилицин, Егорушкин, Комиссаров, Баранов и кто-то еще) запальчиво вступал в споры…»
— Во что превратился комсомол? В монашеский орден?! Разве танцы преступление перед союзом? — наступала на Косарева раскрасневшаяся работница с «Гознака».
— Не в этом дело… Пусть рабочая молодежь танцует, коль ноги сами заходили под звуки «пленительного вальса». Беда в том, что мы ничего не можем противопоставить танцулькам. На Урале, говорят, вопрос о танцах вырос в целую дискуссию, в результате которой из союза вылетели, как миленькие, даже некоторые члены губкома. И я считаю, что это неправильно! — Саша рубанул ребром ладони воздух. — Тут одними тезисами о популяризации новой экономической политики не поможешь. Точка! — отпарировал Косарев.
— А что, Саша, в союзе можно говорить только о революции, капитализме и Интернационале? А о любви, весне, цветах?.. — не унималась девчонка с «Гознака».
— Вот именно, — поддержала ее подружка. — В клуб придешь, а там доклад о «финансовом капитале» или «о государственном капитализме»…
— Тебе, я вижу, доклады не повредят, — обрезал собеседницу Саша. — Но плохо и то, что, кроме таких докладов, в наших клубах не устраиваются литературные вечера, например, или о спорте… На этот участок мы направляем самых никудышных работников.
— Саша, а разве наши губкомовцы не замкнулись в свою циркулярную превосходительность? — вступил в разговор секретарь комсомольской ячейки из Коммерческого института.
— Это малость есть… Да и мы, райкомовцы, бумаги строчим, на всякий случай, стопками. Представительствуем всюду. Прекратить бумагомаранье надо, забросить все в тартарары, отказаться от представительств в десятках присутственных мест, уйти от бесчисленных заседаний. А то все заседаем да совещаемся: ходим как слепая лошадь по кругу на молотильном току… Видел я в деревне такую клячу. Она хоть хлеба молотит, а мы что? Воду в ступе…
— Слыхал? — снова вступал в разговор студент Коммерческого института. — В ячейке Свердловки родилась идея ликвидировать наш союз. Работа по труду, быту и образованию передана, дескать, в госорганы. Союзу осталась только воспитательная работа, а ее любая школа лучше нас осуществит. Следовательно, союзу делать нечего.
— Скверно! Очень скверно понимают, значит, товарищи смысл и содержание воспитания, если представляют его только как изучение теоретических наук. Это изучение, конечно, является важной частью коммунистического воспитания. Но ограничиться этим — значит превратить наш союз в культурку!
Общественная жизнь выдвигала новые проблемы.
Спекулируя на послевоенных трудностях, по-своему рассматривая нэп как уступку