Джазанфар говорит: он мерзок и зловонен. Но для кого-то Джазанфар пахнет так же дурно, как для него — собака. И это ведомо лишь псу, но не Джазанфару.
— Для кого? Для кого я дурно пахну? Отвечай, страшилище!
— Для себя самого. И ты, превращенный в Джазанфара, ещё обретешь обоняние.
— О горе мне! Горе счастливцу, что некогда был мною и не знал разлада, стяжая славу и отвращая беды! Так кто же вселился в тело Джазанфара? Для кого я дурно пахну? Кто от меня воротит нос, как я — от этой мерзкой, шелудивой твари? Кто он? Кто он?
— Легион! Вот его имя. Теперь ты знаешь истину!
В свои последние слова двузевый джинн вложил столько громовой мощи, что луна, висевшая прямо над сросшимися головами, лопнула, как склянка, а судно разлетелось в щепки. Лишь выгнутый киль с носовой фигурой высоко поднялся над всё ещё не утихшими волнами.
На обеих же головах, растопырив передние лапы, улегся пес, и из его пасти несся вой урагана.
— Обманут! — кричал Джазанфар. — И кем? Паршивым псом, гнусным плутягой и прихвостнем джинна! Обман вместо великого поединка! Не меч сгубил мне сердце, а зерна зла, лукавые речи! Джинн! Где ты? Выходи! Явись же, чтоб я умер!
Подобно дикому скакуну, помчался Джазанфар вдоль берега от скалы к скале, рассекая мечом ночной воздух.
— Выходи, джинн, выходи!
Лишь гром прибоя был ему ответом. Да стая огромных ночных птиц с глумливыми воплями хлопала крыльями над самой его головой.
Но он всё бежал и бежал, покуда не выбился из сил и не упал навзничь.
Потом он дополз до какого-то утеса, уселся на краю и открыл свою душу морю и ночи:
— Я был Джазанфаром! Рожденным в большом дворце! Гром восторгов и ликований огласил страну в день моего появления на свет. Толпы служанок вечно суетились вокруг меня, денно и нощно с трепетом лелеяли мое младенческое тело. Они укутывали его роскошными полотенцами, втирали в него благовонные смолы. Даже подушка источала дивный аромат, ибо хранила запах моих шелковистых волос.
А когда я встал на ноги и начал бегать по большой лестнице, какой упоительной игрой казалось мне каждое движение моих членов! И вот я возмужал. Мои упругие мышцы требовали упражнений в беге, плавании, фехтовании, и какое блаженство разливалось по всему телу! Женщины нежно ласкали меня, целовали меня в подошвы и в ещё более укромные места. Ведь это доставляло им радость и делалось с моего согласия. Я был в согласии и с ними, и с самим собой!
Я был Джазанфаром, единым и неделимым и единственным в мире. А что Джазанфар теперь? Кто его собеседник? Раздвоенный голос джинна, сопровождаемый песьим лаем! Да и этот пес — подлый обманщик. Поединок не удался. Душа уподобилась труту. По ней огоньком ползет дурное слово и пожирает её, ползет и пожирает.
Кто это глянул из-за моего плеча? Да это же другой Джазанфар! И что же он говорит? А он говорит: «Фу! В кого это меня угораздило превратиться? Как я угодил в эту смердящую проказой шкуру? Мыслимо ли прикоснуться к ней? И это существо воображает себя выше собаки! Чище и совершеннее! Как же! У него есть и глаза и волосы! В чем же разница между устами и мордой? И то и другое смердит жратвой. А смрад — это тлен. Неужели сия тварь хочет быть мною? Хочет быть мною!»
Так говорит другой Джазанфар, истый принц, сверх-принц, для кого я всего лишь заколдованный пес!
Да, я — заколдованный пес, потому что и я теперь жду избавления! Я обречен вечно томиться в шкуре собаки немого сторожа на этом острове, снедаемый тоской по своему подлинному облику.
О джинн, не вынес я твоей истины! Два голоса мешаются в моей глотке. Один — отвращение, другой — тоска! Отныне я не гожусь для поединка, и победителем мне уж не бывать! В куски тебя, мой меч!
А поутру, трое спутников принца отправились на поиски своего господина и на самом крайнем выступе берега нашли совершенно нагого человека, присевшего над обломками меча и растопырившего руки, дабы избежать чьего бы то ни было прикосновения.
Здесь приводится песня, которую этот человек напевал себе под нос.
Я не тот, кем я был и кто есть.
И в себя мне обратно не влезть.
Где же тот, кем я был и кто есть?
Я не я, и себе я не ровня,
а того, кем я был, не припомню.
Подлый джинн отнял память и честь.
По себе я терзаюсь тоской.
И откуда она, бог ты мой?
Ведь былое покрылось травой,
не травой, а звериною шерстью.
Нас морочат двуглавые черти.
Всяк и каждый теперь сам не свой.
Завещаю вам скверный исход:
хлеб, отправленный в алчущий рот,
в тот же миг превратится в помет,
да и вы, ваши перси и длани, —
лишь куски недожёванной дряни.
Заколдованный круговорот!
Где он — я, где его стройный стан?
Не ответят ни джинн, ни шайтан.
И растаял, как легкий туман,
чистый образ мой, замысел стройный,
не найдя оболочки пристойной
в этом мире, где смрад и обман.
БРУНО ШЕНЛАНК
ГОСПОДИН ШУМ-ГАМ И ЖЕНА ЕГО ТИШЬ-ГЛАДЬ
Господин Шум-Гам в спал на фабрике. Худо-бедно госпожа Тишь-Гладь его угомонила. Опять пришлось потрудиться. Все эти автомобильные гудки, треньканье трамваев до самой поздней ночи, да ещё ведь — о-хо-хо — он, бывает, как начнет голосить во сне, так что госпожа Тишь-Гладь испуганно вскакивает. То кто-то песню затянет, то вдруг примется по асфальту колошматить. Хотя в целом, конечно, госпожа Тишь-Гладь была довольна, как прошла нынешняя ночь, ведь столько лет вместе, уже попривыкла. Стало быть, господин Шум-Гам спал, хотя и несколько шумновато. Ну, подумаешь, храпит немножко, ничего, дело житейское. А с первыми петухами господин Шум-Гам уже на ногах. Он просыпается на заре и давай трубить-гудеть во всю мочь, так что все дома со страху просыпаются. Он проходит по серым улицам: «Подъем! Подъем!» С диким грохотом — бум-бах! — сбегает по лестнице, а потом — шик-пшик — зашуршали колеса, начинается его день, рабочий день, и чем громче он будет, тем лучше. Госпожа Тишь-Гладь затыкает уши:
— Но,