В качестве комиссара Нюман за несколько лет возглавлял поочередно несколько участков. Время от времени он оседал в старом полицейском управлении на Агнегатан, где опять-таки выполнял различные спецзадания.
Большую часть своей жизни Нюман проносил форму, но, несмотря на это, принадлежал к числу лиц, неугодных высшему начальству.
Так что по службе он не продвинулся и остался главой отдела общественного порядка при муниципалитете.
Какие же случайности?
Мартин знал ответ на этот вопрос.
В конце пятидесятых годов личный состав стокгольмской полиции претерпел существенные перемены. Пришло другое руководство, начались новые веяния, армейские методы утратили былую популярность, и реакционные взгляды отныне не ставились в заслугу. Перемены на самом верху повлекли за собой и перемены в участках. Продвижение по службе перестало быть актом чисто автоматическим, и некоторые явления, как, например, пруссаческий дух среди полицейских чинов, смела волна демократизации.
Нюман был в числе многих, кого новые веяния задели всего больней.
«Первая половина шестидесятых годов вписала светлую страницу в историю стокгольмской полиции», – подумал Мартин Бек. Казалось, все идет к лучшему, разум вот-вот одержит победу над косностью и круговой порукой, база для пополнения рядов полиции расширилась, и даже взаимоотношения с общественностью стали лучше. Но национализация 1965 года положила конец прогрессивным веяниям. Надежды угасли, добрые намерения были погребены.
Однако для Нюмана поворот шестьдесят пятого года запоздал. Вот уже семь лет ему не доверяли ни одного округа. С шестьдесят пятого он по большей части занимался вопросами гражданской обороны и тому подобными делами.
Но никто не мог бы отнять у него славу лучшего эксперта по вопросам общественного порядка, и его как специалиста неоднократно привлекали в конце шестидесятых годов, когда участились многолюдные демонстрации протеста.
Мартин Бек поскреб в затылке и дочитал эти скудные сведения до конца.
«Женился в 1945-м, двое законных детей: дочь Аннелотта – 1949 года рождения, сын Стефан – 1956-го.
Досрочный выход на пенсию по болезни в 1970-м».
Мартин достал шариковую ручку и записал: «Скончался 3/IV–71 в Стокгольме».
Затем он перечитал написанное еще раз и взглянул на часы. Без десяти семь.
«Интересно, как там дела у Рённа?» – подумал он.
XI
Город просыпался, зевая и потягиваясь.
Гунвальд Ларссон делал то же самое. Он открыл глаза, зевнул и потянулся. Потом положил большую волосатую руку на кнопку будильника, отбросил одеяло и спустил длинные волосатые ноги на пол.
Надев халат и тапочки, он подошел к окну посмотреть, какая погода. Прекращение осадков, переменная облачность, температура три градуса выше нуля. Пригород, в котором он жил, назывался Больмора и состоял из нескольких высотных домов, размещенных прямо в лесу.
Потом Гунвальд Ларссон поглядел в зеркало, где увидел высокого белокурого мужчину, рост, как и прежде, сто девяносто два, зато вес уже сто пять. С каждым годом он хоть немножко, да прибавлял, и не одна только мускулатура бугрилась теперь под белым шелком рубашки. Но он все еще был в хорошей форме и чувствовал в себе больше сил, чем когда бы то ни было, а это кое-чего да стоило. Гунвальд Ларссон несколько секунд глядел себе самому в глаза, голубые и будто фарфоровые, под нахмуренным лбом. Откинул рукой светлую прядь, раздвинул губы и принялся изучать свои крепкие зубы.
Потом он достал из ящика утреннюю газету и пошел на кухню – приготовить завтрак. Он приготовил чай из пакетика «Twining’s Irish breakfast», поджарил хлеб, сварил два яйца. Достал масло, сыр и шотландский мармелад трех разных сортов.
За едой перелистывал газету.
Швеция потерпела неудачу на мировом чемпионате по хоккею, и вот судейская коллегия, тренеры и сами игроки, обнаружив полное забвение спортивного духа, публично осыпают друг друга всевозможными обвинениями и проклятиями. На телевидении тоже скандал, ибо монополизированное руководство из кожи лезет, чтобы взять под контроль информацию, поступающую по различным каналам.
Цензура, подумал Гунвальд Ларссон. Хотя и в лайковых перчатках. Типично для опекаемого капиталистического общества.
Главной новостью дня было сообщение о том, что в «Скансене» окрестили трех медвежат[112]. Следом помещалась нудная информация об изысканиях военных специалистов, установивших, что сорокалетние солдаты по своим физическим данным превосходят восемнадцатилетних новобранцев, и, наконец, на полосе, отведенной под культуру, а непосвященные читатели до этой полосы никогда не добирались, была опубликована заметка о Родезии[113].
Все это Ларссон успел прочесть, пока пил чай, ел два яйца и шесть ломтей хлеба.
В Родезии Гунвальд Ларссон никогда не бывал, но в Южной Африке – Сьерра-Леоне, Анголе, Мозамбике – много раз. В ту пору он был моряком и уже тогда твердо знал, чего хочет.
Он завершил трапезу, убрал со стола, а газету швырнул в корзину для бумаг. Поскольку день был субботний, он взял чистое полотенце, перед тем как принять душ. Затем с большим тщанием отобрал вещи, которые собирался надеть сегодня, и аккуратно разложил их на кровати. Раздевшись, прошел в душ.
Его холостяцкая квартира свидетельствовала о хорошем вкусе и о любви к высокому качеству. Мебель, ковры, гардины, словом, все – от белых итальянских домашних туфель до цветного телевизора немецкой марки «Нордменде» – было высшего сорта.
Гунвальд Ларссон был старшим криминальным ассистентом комиссии по расследованию убийств и никак не мог рассчитывать подняться хоть ступенькой выше. Вообще-то говоря, удивительно, что ему до сих пор не дали пинка под зад. Коллеги считали его странным и все как один относились к нему недоброжелательно. Сам он пренебрегал не только товарищами по работе, но и собственной родней,