— Возьми с собой проклятие отца, презренный! — воскликнул лорд Хантинглен.
— И проклятие короля, который есть pater patri? [182] — сказал Иаков.
— Думаю, что ваши проклятия не слишком обременят меня в пути, — ответил лорд Дэлгарно и, поклонившись, вышел.
Все присутствующие, подавленные и даже устрашенные его бесстыдством, с облегчением вздохнули, когда он наконец избавил их от своего общества. Лорд Хантинглен, взявший на себя заботу о невестке, ушел вместе с ней, а король и члены Тайного совета снова вернулись в зал совещаний, несмотря на поздний час. Гериота тоже потребовали туда, хотя и не объяснили, какая в нем была надобность.
Глава XXXIII
Подслушаем, что в войске говорят.
Шекспир, «Ричард III», акт V, сцена 3 [183]
Едва только Иаков занял свое место за столом совещаний, как тут же начал ерзать в кресле, покашливать, сморкаться — словом, проявлять все признаки того, что он намерен произнести длинную речь. Члены Совета обратились в слух. Чарлз, настолько же строго придерживавшийся внешних приличий, насколько его отец пренебрегал ими, принял позу сосредоточенного и почтительного внимания, тогда как высокомерный фаворит, сознавая свою власть над отцом и сыном, непринужденно расположился в кресле и, хотя делал вид, что слушает, скорее платил дань придворному этикету, чем выполнял свой долг.
— Я не сомневаюсь, милорды, — начал монарх, — что многие из вас думают с грустью о пропущенном обеде и вслед за невольником из комедии задают себе вопрос: «Quid de symbole?» [184] И тем не менее, милорды, исполнение правосудия и вынесение приговоров должно заменить нам пищу и питье, а потому мы просим вас, людей, умудренных опытом, рассмотреть дело несчастного юноши, лорда Гленварлоха, и решить, можно ли что-нибудь сделать в его пользу, не поступившись нашей совестью.
— Я удивлен, как это ваше величество, чья мудрость всем известна, предлагает нам подобный вопрос, — сказал герцог. — Совершенно очевидно, что Дэлгарно — отъявленнейший негодяй, и если бы лорд Гленварлох заколол его насмерть, на свете стало бы одним подлецом меньше; и так земля носит его слишком долго. Я считаю, что лорд Гленварлох пострадал незаслуженно, и очень сожалею, что по наущению коварного Дэлгарно сам участвовал в гонениях на него.
— Ты рассуждаешь как ребенок, Стини, я хочу сказать — лорд Бакингем, — возразил король, — или как человек, не учившийся классической логике. Ведь действие может быть несущественным и даже похвальным quoad hominem, [185] то есть по отношению к тому, над кем оно было осуществлено, но в то же время в высшей степени преступным quoad locum, [186] то есть если принять во внимание место, где оно было совершено. Можно законно плясать в таверне, но нельзя танцевать inter parietes ecclesias. [187] Пожалуй, и не худо было бы, если бы лорда Дэлгарно, каким он себя показал, проткнули где-нибудь в другом месте, но поступок этот подпадает под определенный закон, коль скоро попытка насилия была совершена в пределах дворца. Позвольте вам заметить, милорды, что мало было бы толку от указа, запрещающего вооруженное нападение, если б его можно было обойти на том основании, что нападению подвергался подлец. Как ни плачевно, но мы не знаем ни одного христианского государства, где при королевском дворе не было бы подлецов; и если б люди стали нарушать общественное спокойствие под предлогом истребления подлецов, то даже в нашей приемной нельзя было бы укрыться от посохов Джеддарта. [188]
— Слова вашего величества, — заметил принц Чарлз, — как всегда, исполнены мудрости. Дворцовые владения должны быть так же священны, как священна особа короля, которого даже самые варварские народы почитают и ставят лишь одной ступенью ниже божества. Но волею вашего величества может быть смягчен этот жестокий закон, как и любой другой, и в вашей власти, вникнув в дело, даровать неосторожному юноше полное прощение.
— Rem acu tetigisti, Carole, mi puerule, [189] — ответил Иаков. — Знайте, милорды, что мы с помощью хитрой уловки собственного изобретения уже проникли в самую суть характера лорда Гленварлоха. Я думаю, среди вас многие помнят, как я справился с любопытным делом леди Лейк и как ловко разъяснил вопрос о подслушивании за драпировками. Это навело меня на размышления, и я вспомнил, что однажды прочел про Дионисия, сиракузского царя, которого историки называли Tvрavvoc, [190] что по-гречески обозначает не жестокого деспота, как на нашем языке, а августейшего монарха, правящего разве что немного построже нас и других законных государей, именовавшихся у древних Вaoiлeic. [191] Да, так этот Дионисий Сиракузский поручил искусным рабочим построить ему… что бы вы думали, милорд епископ?
— Кафедральный собор, вероятно, — ответил епископ.
— Какого черта, любезный… Прошу прощения у вашей светлости. Нет, не собор, а тайник, который называли «царским ухом», потому что Дионисий мог сидеть там, никем не видимый, и слушать разговоры заключенных в его тюрьме. И вот, милорды, в подражание Дионисию, которого я взял за образец, потому что он был ко всему прочему великий грамматик и знаток языков и после отречения с большим успехом учил в школе, — а может быть, это был его преемник, носивший то же имя, не помню… В подражание Дионисию я велел соорудить в Тауэре, тюрьме для государственных преступников, «ухо», больше похожее на кафедру, чем на кафедральный собор, милорд епископ, имеющее выход за шпалерами в комнате коменданта; сидя там, мы можем слушать разговоры заключенных, обвиняемых в государственных преступлениях, и таким образом проникать в сокровенные тайны наших врагов.
Принц бросил на герцога взгляд, выражавший крайнюю досаду и возмущение. Бакингем едва заметно пожал плечами.
— Итак, милорды, вы знаете, какой переполох произошел вчера на охоте; меня до сих пор пробирает дрожь. Вскоре после происшествия во дворец привели смазливого пажа, которого схватили в парке. Все вокруг, беспокоясь за нашу жизнь, предостерегали нас и умоляли, чтобы мы не допрашивали его сами; однако, привыкнув не щадить себя для блага государства, мы приказали всем оставить комнату, тем более что в мальчике мы заподозрили девушку. А что вы думаете, милорды? Я знаю, не многим из вас пришло бы в голову, что у меня наметанный глаз на такие вещи, но мы, благодаря богу, хоть и стары, а разбираемся в подобных проказах, насколько это к лицу человеку серьезному и почтенному. Мы сами расспросили девицу в мужском платье, милорды; не скрою от вас, разговор был очень приятный, и я его умело провел. Сначала, правда, она уверяла, что надела такой наряд для того, чтобы сопровождать женщину, вручившую нам просьбу леди Гермионы, к которой девушка питает глубокую привязанность. Но когда мы, заподозрив anguis in herba, [192] учинили ей серьезный допрос, ей пришлось признаться в чистой и бескорыстной любви к Гленварлохиду; и она сделала это до того мило и так разжалобила нас своим робким и смущенным видом, что нам стоило большого труда не заплакать с ней за компанию. Она также раскрыла перед нами коварство Дэлгарно, завлекавшего Гленварлохида в дома плохой репутации и под личиной искренней дружбы дававшего ему дурные советы, в результате чего неопытный юноша наделал немало глупостей, вредных для себя и оскорбительных для нас. Но как ни мило она рассказала свою историю, мы не решились вполне верить ей и задумали испытать свое средство, которое мы изобрели для подобных случаев. Быстро добравшись от Гринвича до Тауэра, мы спрятались в тайнике, чтобы, как говорится, подслушать, что произойдет между Гленварлохидом и пажом, которого мы велели впустить в камеру, ибо справедливо рассудили, что если они в сговоре, то это как-нибудь выплывет наружу. И что же, вы думаете, мы услышали, милорды? Нечего тебе хихикать, Стини; ты бы, конечно, не смог вести себя так кротко и так по-христиански, как бедный Гленварлохид. Он по сравнению с тобой настоящий праведник. Чтобы еще больше испытать его терпение, мы напустили на него придворного и горожанина, то есть сэра Манго Мэлегроутера и нашего верного Джорджа Гериота, которые терзали беднягу и не пощадили при этом нашей королевской особы. Помнишь, Джорди, что ты сказал о женах и наложницах? Но я прощаю тебя, любезный, не надо становиться на колени, я прощаю тебя тем охотнее, что речь идет о таком человеческом качестве, которое не делало много чести Соломону, а отсутствие которого не умаляет нашей чести. И что же, милорды, несмотря ни на какие муки и дурные «примеры, бедный юноша не позволил себе ни разу отозваться о нас непочтительно. А это еще пуще склоняет нас к тому, чтобы, прислушиваясь к вашему мудрому совету, признать выходку в парке поступком, совершенным в запальчивости, под влиянием справедливого гнева, и даровать полное прощение лорду Гленварлоху.