Не только потерянные деньги взбесили Пухова. Обыденно прозвучавший, будто совет взять на прогулку зонтик, приговор Комбинату. «Уберите, уберите блокнот, – потребовал Пухов. – Я не должен вам это говорить. – Он через силу попытался улыбнуться. – Такая вот однобокая у нас гласность получается».
Позже Перелыгин понял, что недоговорил Пухов. Его даже охватило волнение, будто ему открылась важная тайна. Он сразу отбросил мысль, что отпала потребность в чистой валюте или где-то стали грести золото экскаваторами. Государство по-прежнему болезненно реагировало на колебания золотого запаса, каждый намытый килограмм стоял на контроле. Любая мысль о беспричинном сокращении добычи считалась крамолой.
То, что сообщил Пухов, означало, что незыблемый принцип, как источенное древесными червями дерево, закачался и вот-вот рухнет. Неумолимая логика дальнейших событий открылась с очевидной простотой. «Всякие перемены прокладывают путь другим переменам», – повторил Перелыгин.
Как дважды два: за сокращением добычи увянет строительство, люди потянутся в родные места. Разорятся приисковые поселки, загниет инфраструктура. Добычу приберет артель.
«Они будут мыть золото, но это будут другие люди и другое золото, – думал Перелыгин, – “всякие перемены прокладывают путь другим переменам”».
Контуры будущего уже угадывались – в нем государство теряло контроль над добычей, а значит, становилось другой страной.
В университетские годы они, как все, спорили о переустройстве жизни и власти, их не останавливали самые фантастические идеи. Блуждая, они забегали и в зоны, про которые Ивану Карамазову говорил бес, водя его попеременно между безверием и верой. Но они совершали свои набеги, как в чужой сад за яблоками, зная, что красть яблоки нехорошо. Теперь все было иначе: прежние ценности утрачивали цену, их изысканно порочили, всех гнали в зону безверия, подавляя волю к сопротивлению.
Перелыгин пришел к Пухову к вечеру – продолжался промывочный сезон, когда днем нормально не поговоришь. Они сдержанно поздоровались. Директор выглядел уставшим, под насмешливыми карими глазами пролегли серо-синие тени. Он через силу улыбнулся, молча предлагая сесть.
– Как промывка? – поинтересовался Перелыгин, стараясь начать разговор, устраиваясь у стола.
– Плохо! – Пухов нервно подвигал какие-то бумаги, словно от того, как они лежат, зависело, сколько золота до утра намоет Комбинат. – С каждым годом все хуже. – Он поморщился, будто раскусил гнилой орех. – Героической ОЗП не миновать. Надоело, знаете ли, – тяжело вздохнул он. – Раньше веселей почему-то получалось: то ли азарта больше было или еще чего. Старею, наверно. Но вы не за тем зашли. – Вскинув левую бровь, он взглянул на Перелыгина, подвигая его и себя к нужной теме. – Вас Унакан интересует?
– Да, – кивнул Перелыгин, – хотелось бы понять, на пороге каких событий стоим. Вам не кажется, что Унакан только пробный шар?
– То, что нам с вами кажется, уважаемый Егор, значения не имеет, а вот готовность государства плевать на свои же правила недропользования и значение, и последствия иметь будет.
Пухов вновь пошевелил бумаги, выжидательно посмотрев на Перелыгина. Было заметно, что он не может решить, как и что сказать. Приняв Комбинат, он стал геологом и горняком в одном лице, разведчиком и эксплуатационщиком, соединяя в себе противоположные интересы, и хорошо понимал драматизм ситуации. Но прежде всего он все-таки был геологом, поэтому недавно, отправляясь с Сорокововым на Унакан, с напускной уверенностью отрицал минимальные перспективы, предлагал даже пари на ящик коньяка, пытаясь посеять сомнение.
– Хорошо. – Пухов слегка хлопнул ладонью по поверхности стола, подводя незримую черту под своими сомнениями. – Лично я не верю оценке Вольского, но в геологии категории «верю – не верю» нет. Снять иррациональность оценок может только разведка, но той, которая способна получить максимально достоверные данные, увы, не будет.
– И ничего уже сделать нельзя? – Перелыгин ругнул себя за фальшивый вопрос, но было уже поздно, смутившись, он неловко замолчал.
– Вы это сами знаете. – Пухов внимательно посмотрел в глаза Перелыгину. – Вы же летали в Москву с Рощиным.
– Если так, может, не стоит в этом участвовать? – пробормотал Перелыгин, чувствуя нелепую наивность своего аргумента, словно попытку остановить каток времени.
– Полагаете, мой бунт что-то изменит? – В голосе Пухова послышалась злая ирония. – Через меня переступят, как через срубленную лиственницу. Меня не станет. – Он недовольно фыркнул, по-боксерски наклонив голову. – В нас еще не развеялась иллюзия, будто еще есть кабинеты, где обитают понимание и правда. – Не меняя позы, он смотрел исподлобья. – До них было нелегко добраться, но они были, пока существовал объединяющий все смысл. Теперь его нет, а мне – два года до пенсии. – Пухов приспустил узел красивого, яркого желто-лимонного галстука, подчеркивая доверительность обстановки. – И я не хотел бы отправиться вслед за Мельниковым, – добавил он вполголоса.
«Значит, ему известно про Мельникова, но откуда? – терялся в догадках Перелыгин по дороге домой. – О походе к генералу знали три человека: он, Любимцев и сам Мельников. Кто же мог рассказать Пухову? Если его по-дружески предупредили Любимцев или Мельников, то почему не сказали? А если не они, это означало, что генерал сообщил в обком, оттуда известие спустилось к Сороковову, а от него – к Пухову. Это уже не важно», – решил Перелыгин, но неприятное чувство, будто кто-то подглядывает в замочную скважину, осталось.
Перелыгин не осуждал Пухова. Будь возможность, он разведал бы Унакан. Пухов прав – бессмысленно идти против перемен. «Он сделал шаг от себя, – думал Перелыгин. – Сколько таких шагов приходится делать в жизни, пронизанной изменами, мелкими на первый взгляд, незначительными, – но мелкие измены в конце концов принесут большие изменения».
Рощин появился через неделю. Загорелый, посвежевший, с нестриженой обвислой бородой, он шумно прошагал на кухню, плюхнув на пол тяжелую сумку, вытащил оттуда сверток истекающих жиром чиров и принялся доставать пиво.
– Давай устроим пивной путч! – азартно предложил он. – Такие дела, старик, завертелись! Ты не поверишь.
– Чему не поверю? – Перелыгин затолкал бутылки в холодильник. – Что ты продал душу дьяволу? Уже поверил. Я больше не знаю, во что могу не поверить. Раньше думал, за хребтом Черского оазис добродетелей, они будут храниться здесь до лучших времен, как мамонты в мерзлоте, но и сюда добралось глобальное потепление. – Перелыгин постелил на стол газету и стал сдирать с балыка шкуру. – Могу даже угадать имя славного соратника, ставшего под твои знамена, не иначе – Батаков! – Перелыгин беззлобно хмыкнул.