— Когда имеешь дело с тобой, Гай Марий, следует забыть о таких вещах, как дипломатия, — заявил Цезарь. — Дипломатический язык — это прерогатива дипломатов. Ты не дипломат. К счастью. Каждый знает свое место, когда имеет дело с Гаем Марием. И это мне нравится — так же, как нравишься мне ты.
— Ты что, не признаешь слова «нет» в качестве ответа, мой мальчик? — поинтересовался Марий. Старый воин чувствовал, что его воля сокрушена. Сначала стальные когти, а потом меховые рукавицы. Каков подход!
— Да, ты прав, я не принимаю слова «нет» в качестве ответа.
— Ладно, мальчик, посади меня здесь. Если мы собираемся завтра выйти, то сейчас мне следует отдохнуть. — Марий прокашлялся: — А что, если завтра мы отправимся на Прямую улицу? Меня отнесут туда в паланкине, а потом я выберусь из него, и мы сможем пойти куда твоей душе угодно.
— Если мы и попадем с тобой на Прямую улицу, Гай Марий, то произойдет это только в результате наших собственных усилий.
Некоторое время они сидели в молчании. Цезарь-младший держался совершенно спокойно. Он с самого начала понял, что Марий не любит суеты. Когда он сказал об этом своей матери, она решила воспользоваться Гаем Марием, чтобы избавить сына от присущей ему суетливости. Он мог найти способ взять верх над Марием, но ему не победить свою мать!
В данном случае от Цезаря требовалось то, чего не хочет и обычно не любит делать ни один десятилетний мальчик. Каждый день после окончания занятий с Марком Антонием Нифоном ему приходилось забыть о желании побродить вместе со своим другом Гаем Марцием, жившим на первом этаже материнской инсулы, и вместо этого он отправлялся в дом Гая Мария, чтобы составить компанию старику. У Цезаря не оставалось времени для себя, потому что мать не давала ему порезвиться — ни дня, ни часа, ни минуты.
— Это твой долг, — говорила Аврелия в те редкие моменты, когда он упрашивал ее позволить ему пойти с Гаем Марцием на Марсово поле посмотреть какие-нибудь интересные события: отбор боевых коней к Октябрьской скачке или нанятых для похорон гладиаторов, отрабатывающих торжественный шаг.
— У меня никогда не будет времени, свободного от исполнения какого-либо долга. Неужели я ни на минуту не смогу об этом забыть?
— Нет, Гай Юлий, — ответила Аврелия. — Долг будет всегда с тобой, в каждую минуту твоей жизни, при каждом твоем вздохе, и долгом нельзя пренебрегать, чтобы потворствовать себе.
Поэтому мальчику Цезарю приходилось идти к дому Гая Мария. Идти ровно, не спотыкаясь, не замедляя шаг, не забывая улыбаться и здороваться со всеми встречными на шумных улицах Субуры. Он заставлял себя быстрее проходить мимо книжных лавок, чтобы не поддаться соблазну заглянуть внутрь. Все это были плоды терпеливых, но беспощадных уроков его матери — никогда не слоняться без дела, никогда не выглядеть так, будто у тебя есть лишнее время, никогда не потакать себе, даже если речь идет о книгах, всегда улыбаться и здороваться с теми, кто тебя знает, и со многими из тех, кто не знает.
Иногда, прежде чем постучаться в двери Гая Мария, он взбегал по ступенькам Фонтинальской башни и стоял на ее верху, глядя вниз, на Марсово поле, и мечтая оказаться там вместе с другими ребятами — рубить, колоть и отражать удары деревянным мечом, ткнуть какого-нибудь идиота-задиру носом в траву, украсть редиску с полей рядом с Прямой улицей — словом, быть частицей этой беспорядочной и увлекательной жизни. Но затем — задолго до того, как ему надоедало зрелище, — он отворачивался, вприпрыжку сбегал по ступенькам башни и оказывался у дверей Гая Мария прежде, чем кто-нибудь мог заметить, что он опоздал на несколько минут.
Гай Юлий Цезарь любил свою тетку Юлию, которая обычно сама открывала ему дверь; у нее для мальчика была припасена особая улыбка, а кроме того, поцелуй. Как замечательно она целовала! Его мать не одобряла этот обычай. Аврелия говорила, что он действует развращающе — это слишком по-гречески, чтобы быть моральным. К счастью, его тетя Юлия так не считала. Когда она склонялась, чтобы запечатлеть на его губах этот поцелуй, она никогда, никогда не отворачивала лицо в сторону, целясь в подбородок или щеку. Гай Юлий прикрывал глаза и вдыхал воздух так глубоко, как только мог, чтобы уловить ноздрями каждую частичку ее запаха. Много лет спустя после того, как она уйдет из мира, пожилой Гай Юлий Цезарь почувствует слабый аромат ее духов, исходящий от другой женщины, и из глаз его прилюдно покатятся слезы, которые он не сможет сдержать.
Юлия всегда сообщала ему о событиях дня: «Сегодня он очень несговорчив», или: «К нему приходил друг, и это привело его в отличное расположение духа», или: «Ему кажется, что паралич усиливается, и он хандрит».
Обычно ближе к вечеру тетя Юлия кормила мальчика обедом. Она отсылала его перекусить, пока сама собственноручно кормила обедом Гая Мария. Цезарь сворачивался калачиком на ложе в ее рабочей комнате и, пока жевал, читал книгу (чего никогда не разрешалось ему делать дома), погружаясь в деяния героев, утопая в стихотворных строках. Слова околдовывали его. От них его сердце то взлетало ввысь, то замирало, то скакало галопом; а иногда, как, например, при чтении Гомера, они рисовали перед ним иной мир, куда более реальный, чем тот, в котором он жил.
«Даже смерть не могла показать в нем тех черт, что не были прекрасны», — вновь и вновь повторял он про себя описание погибшего молодого воина — такого храброго, такого благородного, такого совершенного, что будь он Ахилл, Патрокл или Гектор, то восторжествовал бы даже над собственной кончиной.
Но тут раздавался голос его тети или слуга стучал в дверь и сообщал, что его зовут, — и книга немедленно откладывалась, и Цезарь снова взваливал на плечи груз долга. Не испытывая ни разочарования, ни возмущения.
А Гай Марий был тяжелым грузом. Сначала Марий был худым, потом разжирел, теперь, когда стал стар, снова похудел, и его кожа свисала широкими складками и мешками, как этот мясистый оползень с левой стороны его лица. Добавим к этому выражение его ужасных глаз. Он пускал слюну из левого угла рта, казалось, не замечая этого, так что ее струйка дотягивалась до туники, постоянно оставляя на ней мокрое пятно. Время от времени Марий устраивал разносы, преимущественно своему злополучному сторожевому щенку, единственному индивидууму, который был связан с ним на достаточно долгий период времени. Иногда старик мог начать плакать — и плакал до тех пор, пока слезы не смешивались со слюной, и из носа у него не начинало омерзительно течь. Иногда он смеялся над какой-нибудь шуткой так, что тряслись стропила, и тогда вплывала тетя Юлия с приклеенной улыбкой и ласково выгоняла Цезаря домой.
Поначалу мальчик чувствовал себя беспомощным, не зная, что и как делать. Ему не хватало терпения, хотя уроки матери сделали его способным скрывать это несовершенство. В конце концов он перестал различать, где настоящее его терпение, а где притворное. Будучи небрезгливым, он научился не замечать слюнотечения Гая Мария. Обладая острым умом, он со временем сообразил, как обращаться с Гаем Марием. И либо это умение, либо первоначальная неразрешимость порученной ему задачи внушили молодому Цезарю мысль столь невообразимую, что он не мог и представить себе ее последствий. Никто не мог подсказать ему этого, потому что никто, кроме него, не мог этого понять, даже врачи. Гая Мария нужно было заставить двигаться. Гая Мария нужно было заставить делать упражнения. Гая Мария нужно было заставить понять, что он снова мог бы жить, как нормальный человек.
— И что еще ты узнал от Луция Декумия или какого-нибудь иного субурского негодяя? — осведомился Марий.
Мальчик даже подпрыгнул, так неожиданно прозвучал вопрос и так не созвучен он был его собственным мыслям:
— Сейчас я припомню… Кажется, кое-что слышал.
— Что же?
— О причине, по которой консул Катон решил оставить Самний и Кампанию Луцию Корнелию, а сам пожелал перебраться на твое старое командное место в войне против марсов.
— Ого! Ну-ка, изложи мне свою теорию, юный Цезарь.
— Она касается того рода людей, к которым принадлежит, по моему мнению, Луций Корнелий, — серьезно произнес Цезарь-младший.
— И что же это за род людей?
— Он из тех, кто может сильно напугать других.
— Да, он это может!
— Ему должно быть известно, что в его руки никогда не отдадут командование на юге. Оно принадлежит консулу. Поэтому он и не потрудился начинать спор по данному поводу. Он просто подождал, пока консул Катон прибудет в Капую, а затем употребил свое колдовство, которое настолько испугало консула Катона, что он решил держаться от Кампании как можно дальше.
— И у кого ты почерпнул данные для своей гипотезы?
— У Луция Декумия. И еще у моей матери.
— Она-то может знать, — таинственно произнес Марий.