— Только по слухам, принцепс Сената. Говорят, со временем он станет самым лучшим адвокатом, который когда-либо рождался в Риме.
— Может, да, а может быть, и нет, — заметил Скавр, направляясь к двери. — В настоящий момент Марка Цицерона забирают на военную службу. Я зайду к тебе через два-три дня, Гай Марий. Поскольку ты не можешь прийти в Сенат, чтобы послушать мою речь, я опробую ее здесь — на тебе и на Цезаре-младшем.
Скавр направился к себе домой на Палатин, чувствуя себя очень уставшим. Состояние Гая Мария огорчало его куда больше, чем он сам себе признавался. В ближайшие шесть месяцев великий человек не сможет выбраться дальше ложа в своем таблинии.
Может быть, общение с мальчиком — хорошая идея! — подтолкнет его к выздоровлению. Но Скавр сомневался, что его старинный друг-враг когда-нибудь поправится настолько, что сможет посещать собрания в Сенате.
Длинный подъем по лестнице Весталок почти совершенно исчерпал его силы, и Скавр был вынужден остановиться на крутом кливусе Победы и передохнуть перед тем, как пройти последние несколько шагов до дома. Мысли его были полностью заняты теми трудностями, с которыми он столкнется, пытаясь втолковать отцам Сената, сколь неотложны малоазийские дела. Он постучал в дверь, ведущую в дом с улицы, и был встречен не привратником, а своей женой.
«Как она чудесна!» — подумал Скавр, с чистым наслаждением глядя на ее лицо. Все старые неприятности давно угасли, она была истинной женщиной его сердца. «Спасибо тебе за этот подарок, Квинт Цецилий», — подумал он, с любовью вспомнив своего умершего друга Метелла Нумидийского. Ведь именно Метелл Нумидийский отдал ему Цецилию Метеллу Далматику.
Скавр протянул руку, чтобы дотронуться до ее лица, затем наклонил голову и коснулся щекой гладкой молодой кожи. Глаза его закрылись. Он вздохнул.
— Марк Эмилий! — позвала Далматика. Неожиданно приняв на себя всю тяжесть его тела, она чуть пошатнувшись. — Марк Эмилий!
Она обняла его, закричала — и не умолкала, пока не прибежали слуги и не забрали у нее обмякшее тело.
— Что это? Что это? — продолжала спрашивать она.
Наконец слуга ответил ей, поднимаясь с колен от ложа, где лежал Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената:
— Он умер, госпожа. Марк Эмилий скончался.
* * *
Почти в тот самый момент, когда весть о кончине Скавра обежала весь город, пришло известие о том, что Секст Юлий Цезарь умер от грудного воспаления во время осады Аскула. Переварив содержание письма, подписанного Гаем Бебием, легатом Секста Цезаря, Помпей Страбон принял решение. Как только пройдут государственные похороны Скавра, он лично отправится в Аскул.
Исключительно редко приходилось Сенату голосовать по поводу выделения государственных средств на похороны, но даже во времена более тяжелые, чем теперь, нельзя было себе представить, чтобы Скавра не удостоили государственных похорон. Весь Рим обожал Марка Эмилия Скавра, и весь Рим собрался отдать ему последние почести. Ничто уже не будет здесь по-прежнему без Марка Эмилия, без его лысины, отражавшей солнце, как зеркало, без его прекрасных зеленых глаз, которых он не спускал с высокородных негодяев, без его остроумия и храбрости. Долго еще римским гражданам будет не хватать этого человека.
Для Марка Туллия Цицерона то обстоятельство, что принцепс Сената Скавр покидал Рим, увитый ветками кипариса, было предзнаменованием: так и он сам, Марк Туллий, умер для всего, что было для него дорого, — для Форума и книг, закона и риторики. Его мать была занята поисками съемщиков для римского дома, ее сундуки были уже уложены — она торопилась вернуться в Арпин. Поэтому, когда наступила пора отъезда, ее уже не было в Риме. Мать не собирала вещей Цицерона, и ему не с кем было проститься. Марк Туллий выскользнул на улицу и позволил подсадить себя в седло лошади, которую отец прислал для него из деревни, поскольку семья не обладала почетным правом на общественную лошадь. Его пожитки были сложены на мула; все, что не поместилось, пришлось бросить. Помпей Страбон не терпел, чтобы его штаб был перегружен багажом. Цицерон знал это благодаря своему новому другу Помпею, с которым часом позже встретился за городом на Латинской дороге.
Погода стояла холодная, ветреная. Сосульки, свисавшие с балконов и веток деревьев, не таяли, когда маленький штаб Помпея Страбона начал свое путешествие на север, как бы погружаясь в самую пасть зимы. Часть армии размещалась на Марсовом поле после участия в триумфе и теперь находилась уже в пути, опередив штаб. Оставшаяся часть шести легионов Помпея Страбона ожидала своего полководца возле города Вейи, неподалеку от Рима. Здесь они остановились на ночь, и Цицерон оказался в одной палатке с другими юношами, прикомандированными к штабу полководца. Это были восемь молодых людей в возрасте от шестнадцати (столько лет было младшему из них, Помпею-младшему) до двадцати трех лет (столько было старшему, Луцию Волумнию). Во время дневного перехода не было ни времени, ни возможности познакомиться с другими контуберналами, и с этим испытанием Цицерону пришлось столкнуться, когда они разбивали лагерь. Юный Марк Туллий не имел никакого понятия ни о том, как ставить палатку, ни о том, что вообще от него требуется.
С несчастным видом он толкался позади, пока Помпей не сунул ему в руки конец веревки и не приказал держать ее, не двигаясь с места.
Вспоминая свой первый вечер в кадетской палатке много лет спустя, Цицерон — с высоты прожитых лет — удивлялся, как ловко и незаметно помогал ему Помпей, без слов давая понять, что Цицерон находится под его покровительством, и не раздражаясь, когда юное светило Форума проявляло физическую неспособность. Сын командующего, без сомнения, был в палатке хозяином — но вовсе не потому, что являлся сыном командующего. Помпей не блистал начитанностью и образованностью, но обладал выдающимся умом и непоколебимой уверенностью в себе; он был прирожденным диктатором, непримиримый к ограничениям, нетерпимый к глупцам. Может быть, поэтому он почувствовал симпатию к Цицерону, который никогда не был глупцом и ненавидел ограничения.
— У тебя неподходящая экипировка, — сказал Помпей-младший своему другу, окинув быстрым взглядом имущество Цицерона, кучей сброшенное с его мула.
— Мне никто не сказал, что надо брать с собой, — стуча зубами, ответил Цицерон, посиневший от холода.
— У тебя что, нет ни матери, ни сестры? Они обычно знают, что следует собрать в дорогу, — сказал Помпей.
— Мать есть, сестры нет. — Марк Туллий все еще не мог справиться с дрожью. — Моя мать меня не любит.
— Штаны у тебя есть? А рукавицы? А двойная шерстяная туника? И толстых носков нет? И шерстяной шапки?
— Только то, что здесь. Я не подумал. Все эти вещи, конечно, есть — дома, в Арпине.
«Способен ли семнадцатилетний мальчишка позаботиться о теплой одежде?» — спрашивал себя Цицерон годы спустя, вспоминая ту радость, которую испытал, когда Помпей попросту заставил каждого юношу из числа соседей по палатке поделиться с Цицероном чем-нибудь из теплых вещей.
— Не скулите, у вас всего достаточно, — сказал Помпей остальным. — Марк Туллий, может быть, в каких-то вопросах и полный идиот, но в других он умнее всех вас, вместе взятых. И он — мой друг. Благодарите судьбу, что у вас есть матери и сестры, которые знают, что дать вам в дорогу. Волумний, тебе не нужны шесть пар носков, ты все равно их не меняешь! Передай-ка эти рукавицы, Тит Помпей. Эбутий — тунику. Фундилий — шапку. Майаний, у тебя так много барахла, что ты можешь дать всего по одной вещи. Я с легкостью поступлю так же.
Армия вступила в горы, преодолевая метель и снежные заносы, и Цицерон, кутаясь в свои теплые одежды, беспомощно тащился вслед за солдатами. Он с ужасом думал о том, что может случиться, если они наткнутся на врага. Что ему тогда делать?
Столкновение оказалось случайным и неожиданным. Они только что перешли замерзшую реку возле Фульгинии, когда армия Помпея Страбона встретилась с четырьмя разношерстными легионами пиценов, проходившими через горы из Южного Пицена — очевидно, с намерением устроить волнения в Этрурии. Столкновение окончилось их разгромом. Цицерон не принимал в битве личного участия, потому что тащился в хвосте вместе с обозом. Молодой Помпей решил, что Марк Туллий должен присматривать за объемистым багажом контуберналов. Подобное поручение, как было ясно Цицерону, освобождало Помпея от заботы о благополучии приятеля, когда они шли по вражеской территории.
— Чудесно! — воскликнул Помпей в тот вечер, чистя свой меч в палатке. — Мы перебили их. Когда они решили сдаться, мой отец только рассмеялся. Так что мы загнали их в горы, отрезав от обоза, вот так. И если они не умрут от холода, то скоро их прикончит голод. — Он поднес лезвие к лампе, чтобы убедиться, что оно начищено до блеска.