Читать интересную книгу Всемирная история: в 6 томах. Том 4: Мир в XVIII веке - Коллектив авторов

Так закладывались основы колониальной идеологии, а также колониальной индологии. Индологи изучали классическое прошлое Индии не только ради удовлетворения собственных интеллектуальных запросов и интереса западной аудитории, но и для того, чтобы сделать колониальную политику более эффективной. Они были убеждены в том, что самим индийцам нужно вернуть их древнее наследие, причем вернуть из надежных, европейских рук. Они не просто писали научные трактаты, но создавали «туземные кодексы» законов, основанные на санскритских памятниках начала нашей эры. В том, что сама Индия давно забыла это наследие, они видели ее «деградацию» и при этом, нимало не смущаясь явным логическим противоречием, обвиняли Индию в консерватизме и отсутствии «прогресса». «Индофилы» и «индофобы» были одинаково убеждены в том, что индийское общество — неправильное и нуждается в исправлении. Разница была лишь в том, что «индофобы» видели единственный путь исправления в христианизации и искоренении всех «индийских суеверий», а «индофилы» настаивали, что «исправление» должно учитывать собственно индийские традиции.

В отличие от Китая, который казался многим европейским мыслителям XVIII в. образцом просвещенной монархии, «государством философов», Индия с ее хаосом этносов, культур, религий, каст, да еще в обстановке «войн всех против всех», не могла выглядеть особо привлекательной. Она представлялась обиталищем порочных варваров-язычников, в лучшем случае — страной мечтателей, погруженных в размышления о трансцендентальном. Даже в начале XIX в. Гегелю, например, Индия виделась неподвижным, навеки застывшим «в сомнамбулическом сне» миром, ее жители — бесстрастными и бездеятельными рабами собственных абстракций, способными лишь «жить в мире грез и обретать счастье безумия в опиуме». Здесь он выступал явным оппонентом Джонса и его коллег, которые тоже полагали, что «основные черты индийцев не изменились со времен Дионисия»: то, что для Джонса было достоинством, для Гегеля, с его идеями диалектического развития, являлось патологией, сомнамбулизмом. В «Лекциях по философии истории» (1837) Гегель заявлял, что у индийцев нет и никогда не было истории и философии, одни лишь «грезы» при абсолютном равнодушии к земной юдоли, к реальной жизни. Вольтер также полагал, что «древние брамы, несомненно, были столь же скверными метафизиками и нелепыми теологами, как халдеи и персы, а также все основные народы, живущие западнее Китая». «Но зато, — восклицал он в эссе “Невежественный философ” (1766), — какая возвышенная мораль!.. Они не ограничивались справедливостью в отношении других, но были крайне строги по отношению к себе самим: покой, умеренность, созерцательность, отказ от всех удовольствий были их главным долгом. И все мудрецы других наций отправлялись к ним учиться тому, что именовалось мудростью». Опираясь во многом на книгу А. Доу, Вольтер в трактате «О душе» (1775) разъяснял: «Климат, в котором они живут, столь мягок, плоды, которыми там питаются, столь изобильны, а заботы, отягощающие в иных местах человека в течение всей его печальной жизни, так незначительны, что все располагает к бездействию, а бездействие — к созерцательности». Эта картина, разумеется, имела мало общего с реальной Индией и скорее походила на европейские утопии. Век Просвещения нашел в Индии свой идеал если не «благородного дикаря», то мудрого человека, близкого к природе и древним жизненным устоям.

Параллельно с романтическими мечтами о «нетронутом цивилизацией» Востоке, хранящем утраченные Западом духовные истины, среди европейцев XVIII в. были широко распространены представления об Индии как стране «восточного деспотизма». Этот образ был одинаково удобен для различных оппонирующих друг другу направлений европейской мысли. Те, кого существовавший в европейских странах порядок вещей устраивал, активно использовал Индию как контрастный темный фон, на котором достижения европейской цивилизации должны были выглядеть особенно ярко. Тем, кто был настроен критически, было гораздо удобнее и безопаснее бичевать общественные пороки на восточном — турецком, персидском или индийском примере. Если следовало обличить суеверия, к услугам мыслителей были брахманы, факиры и безумные фанатики, добровольно гибнувшие под колесами «Джаггернаута»[29], если надлежало заклеймить жестокость и насилие — это легко было сделать на примере самосожжения вдов, «тугов»[30] и прочего «варварства индийцев»; если нужно было осудить тиранию, то проще всего — на примере «восточного деспотизма»; если требовалось выступить против порока, сладострастия и разврата — легко было вспомнить о гаремах, танцовщицах и «азиатской роскоши».

Ни «индофилы», ни европейское общественное мнение в целом не ставили под сомнение законность и необходимость британского колониального подчинения Индии. Джонс слыл в Англии радикалом и даже имел смелость поддержать борьбу американских колоний за независимость, что создало проблемы в его карьере судьи. За индийцами, однако, он права на независимость не признавал. Все непоколебимо верили, что, как писал Ч. Уилкинс, индийцы были обязаны оценить «либеральное отношение, которое они испытали на себе благодаря мягкости нашего правительства». Если же они не испытывали благодарности к своим благодетелям и слишком обращали внимание на такие «мелочи», как массовая голодная смерть крестьян в Бенгалии, разорение ремесленников и купцов, упадок знатных родов или пренебрежительное отношение английских чиновников к индийской культуре, то это воспринималось в Европе как лишнее свидетельство глубокой порочности и неблагодарности «туземцев». В Европе находились люди, подобные Э. Бёрку, аббату Г. Рейналю и другим, которые осуждали британские колониальные порядки в Индии. Но и они обычно не ставили под сомнение само право англичан управлять Индией и эксплуатировать ее ресурсы: чаще всего критика была направлена лишь на «злоупотребления», «ошибки», «недостатки» британской администрации, которую призывали относиться к индийцам по-отечески, убеждать их в преимуществах европейской цивилизации мягкими гуманными методами, с учетом местных традиций. Законность и необходимость для Индии британского колониального подчинения и «приобщения к цивилизации» под сомнение не ставились.

Определенной спецификой обладал российский взгляд. Россия в течение многих веков стремилась установить торговые и дипломатические контакты с Индией. Важнейшим источником информации об этой стране были записки путешественников. В XVIII в. в Индии побывало несколько подданных Российской империи: татарский купец Исмаил Бекмухаммедов (1751), унтер-офицер русской армии Филипп Ефремов (1774–1782) — захваченный в плен сначала пугачевцами, затем «киргизцами», он был продан в рабство в Бухару и оттуда бежал в Индию; татарин Губайдулла Амиров, также захваченный кочевниками во время Пугачевского восстания; грузинский дворянин Рафаил Данибегашвили и музыкант Г.С. Лебедев, о котором речь пойдет ниже. Их записки публиковались и привлекали большое внимание читателей. Другой, также весьма информативный источник, составляли члены индийской торговой колонии, существовавшей с XVII в. в Астрахани — Петр I встречался с представителями этого сообщества и расспрашивал их об Индии. В 1716–1717 гг. Петр I направил к могольскому двору купца А.И. Кожина с официальным письмом, в котором вместе с «любительным поздравлением» падишаху содержалась просьба разрешить Кожину продать в Индии русские товары и купить индийские: «А в чем вашему шахову величеству в государстве нашем есть потребность, о том изволите с ним, купчиною, к нашему царскому величеству писать или словесно наказать. И мы, великий государь, то по желанию и для дружбы и любви вашего величества охотно исправить укажем»[31].

К сожалению, направленная Петром I в Среднюю Азию экспедиция, в составе которой ехал Кожин, была уничтожена по приказу хивинского хана. Об интересе российского государства к событиям в Индии свидетельствует факт пребывания в армии иранского правителя Надир-шаха, разорившего в 1739 г. Дели, «известного человека», сообщавшего все подробности русскому консулу в Исфахане И. Калушкину, который пересылал информацию в Коллегию иностранных дел. Разумеется, российское правительство интересовал прежде всего сам Надир-шах и передвижения его армии, но и ситуация в Индии, очевидно, была важна не меньше, иначе информатор не описывал бы ее столь подробно.

В 1762 г. в Петербурге вышел первый сборник индийских «поучительных басен» в переводе с французского. В 1788 г. была опубликована «Багуат-Гета, или Беседы Кришны с Арджуном, с примечаниями, переведенная с подлинника, писанного на древнем браминском языке, называемом санскрита, на английской, а с сего на российский язык»; переводчиком английской версии «Бхагавад-гиты» был А.А. Петров. В 1792 г. Н.М. Карамзин опубликовал в своем переводе сцены из драмы «Шакунтала». Источником послужил немецкий перевод с английского текста У. Джонса, вышедший в 1791 г. «Калидас для меня столь же велик, как и Гомер, — писал Карамзин. — Оба они получили кисть свою из рук Натуры, и оба изображали Натуру».