окончен. Ученик впервые заметил, что к своему закату старец всё больше становится похож на своего деда по отцовской линии, агарянина, то есть татарина. Монахи хорошо знали эту полулегенду-полубыль, согласно которой дед Пафнутия, Мамаев баскак, полюбив Русь и приняв христианство, получил в дар от великого князя землю и остался на ней жить. И хотя ордынских татар за их бесчинства и преступления не любили, происхождение Пафнутия никак не сказывалось на отношении к нему братии и многочисленных паломников со всех краёв Руси и Литвы. Пафнутия почитали как православного святого уже при его жизни, им восхищались, его благословения вымаливали. Впрочем, даже к чистокровным, но обрусевшим татарам, принявшим христианство, на Руси относились терпимо, если не сказать обыденно, не поминая греха предков. Их почитали за своих, выдавали за татарских царевичей русских княжон и жили с ними бок о бок десятилетиями. Так что Иннокентий лишь отметил про себя характерные агарянские черты игумена, но это лишь вызвало дополнительный прилив жалости и даже нежности к преподобному.
— Прости, учитель, что побеспокоил, что ослушался.
Он низко поклонился лежащему старцу, который вновь начал шептать Иисусову молитву.
Иннокентий вышел и сразу же направился к ожидавшим его паломникам. Старец был прав, приходили они за прощением и благословением преподобного и очень огорчились, что он не может принять их подношения.
Вернувшись, Иннокентий застал в келье Иосифа-клирошанина, тоже бывшего келейника старцева. Иосиф помогал Пафнутию одеваться к вечерне. Так и отправились туда все вместе, поддерживая старца лишь за его одежды. В церкви перед началом службы поднесли игумену сиденье, но тот так и не присел, простояв всю службу на ногах, преклонив голову и опираясь лишь на посох. Как и прежде, он пел вместе с братией стихиры, не пропуская ни одной строки.
По обычаю в пятницу после вечерни священник начал служить панихиду, и братья, считая, что игумену трудно будет простоять столь длительное время без отдыха, хотели проводить его в келью, но он категорически отказался, вновь озадачив Иннокентия и других монахов.
— Я должен более других слушать, потому что мне это нужнее всего, впредь уже не смогу слушать.
Пафнутий усердно подпевал «Усердны непорочные», и братья даже решили, что ему стало легче. В хорошем настроении целой толпой проводили старца после службы до кельи, и все получили от него благословение и прощение, и сам же он вновь у всех прощения попросил.
Успокоившись, что учителю полегчало, Иннокентий следующую ночь провёл у себя, попросив подежурить у старца ещё одного ученика, Арсения.
День субботний прошёл почти обыденно, Пафнутий смог лишь поучаствовать в литургии, остальные все службы Иннокентий прочёл ему в келье. После литургии инок стал уговаривать старца отведать пищи:
— Отец мой, надо подкрепиться, ты так разболелся, что третий день уже пищи не принимаешь, ослабнешь совсем. А сегодня праздник, суббота, к тому же пятидесятница!
— Я и сам знаю, что суббота, что пятидесятница, но в правилах написано: «Даже если и великая нужда будет, всё равно три дня следует поститься больному ради причащения святых тайн». А меня, сам видишь, недуг охватил. Если Господь и Богоматерь сподобят меня, то завтра хочу причаститься святых тайн.
Так вот почему старец голодал! Иннокентий-то с товарищами думали, что он забывал поесть, не хотел, а он просто не говорил, что готовится к причащению. Теперь стало ясно, почему он молчал и отказывался принимать посетителей. Был у старца обычай, о котором все знали: когда хотел он причаститься святых тайн, то не только голодал, но и неделю пребывал в молчании, считая, что это помогает сосредоточиться на молитве, на духовном делании.
На этот раз вместо обеда настоятель пригласил к себе в келью священника по имени Исайя, прочёл по его повелению покаянную молитву. Тот выслушал со страхом и трепетом покаяние преподобного, сделал всё, что положено в таких случаях, свершил обряд прощения и благословил старца.
«Господи, — подумал при этом Иннокентий, — преподобный и так самим уж Богом прощён, а он у нас, смертных, прощения просит!»
К вечеру приспело ещё одно испытание: в монастырь прибыл духовник князя Михаила Андреевича, дяди великокняжеского — поп Иван.
— Понимаешь, — настаивал тот, узнав, что лишь Иннокентию игумен разрешает бывать в келье беспрепятственно и что лишь он может уговорить старца принять посетителя, — князь и сам хотел приехать, да не посмел без разрешения, меня прислал узнать, нельзя ли ему побывать здесь, с преподобным встретиться, и не благословит ли он князя и сына его, Ивана?
Иннокентий попытался уговорить посетителя вернуться восвояси, не тревожить больного, который не хочет никого принимать, обещал сообщить, если что-то переменится, но поп Иван упёрся, что без старцева согласия князь не велел возвращаться. Пришлось иноку с тяжёлым сердцем вновь идти тревожить учителя. И, конечно же, получил сердитый отказ с выговором. Однако упрямый гость не хотел сдаваться. Он отправился уговаривать Иосифа, но, получив и там твёрдый отказ, пошёл просить других монахов, чтобы убедили старца принять его. Однако никто не смел провести его к преподобному. Тогда поп придумал свою маленькую хитрость, думая, что при личной встрече Пафнутий не решится отказать князю — благодетелю монастырскому — в приёме. Перед вечерней он зашёл в храм и укрылся там в укромном местечке, ожидая прихода игумена на службу. И Пафнутий как раз нашёл в себе силы, отправился в урочный час в сопровождении братии в церковь. Но лишь заметив там попа, немедленно укрылся от него в святом алтаре. Поняв, что преподобный действительно не желает его видеть, огорчённый гость отбыл наконец-то восвояси.
В тот день игумен решил пойти и на всенощное бдение, сказав грустно в присутствии нескольких иноков:
— Впредь больше уж не смогу я этого совершить.
Бывший тут Иосиф, как и иные монахи, не придал особого значения его словам, подумав, что от немощи своей говорит так старец, и лишь Иннокентий содрогнулся: он уже начал понимать, что неспроста Пафнутий повторяет столь необычные слова, что есть за ними что-то более серьёзное, чем простой каприз или недомогание. Это заставило его удвоить внимание и бережение к своему больному учителю, которого любил безмерно и к которому был привязан. Он уже не стесняясь глядел на исхудавшее, дорогое для него лицо, и ему казалось порой, что от него исходит сияние.
После захода солнца Пафнутий сам поднял братию на всенощное бдение и с примерным усердием молился вместе со всеми аж до самого рассвета. Когда клирошанин Иосиф прочитал молитвы, к святому причащению относящиеся, старец повелел священнику