Читать интересную книгу Ахульго - Шапи Казиев

– Туды ей и дорога.

– А дворянское племя паучье под корень вывести!

– Да кто ж дерзнет на такое?

– Вот ведь дерзнули горцы.

– За то и платят кровушкой.

– Эх, не нашего ума это дело…

– Кончить бы войну да к матушке, коли жива еще, сердешная.

– Может, столкуются еще Граббе с Шамилем?

– Дай-то Бог! Худой мир завсегда лучше доброй драки.

– Жди, пока рак на горе свистнет.

– Бежать надо, братцы. Не ровен час бомбой накроет.

Иногда из лагеря было слышно, как отбивают зорю, и тогда солдатам становилось особенно тяжело. Они тосковали по своим друзьям, по роте, по наваристым щам с добрым куском мяса, по табачку и чарке вина. А когда доносился сигнал на молитву, они усердно крестились и шептали молитвы, живо представляя себе, как то же самое происходит в их батальоне под стройное пение певчих. А потом кто-то снова говорил:

– Бежать надо, братцы.

– Бежи, кому охота, – слышалось в ответ.

– А я обожду, пока крылья вырастут.

Охотники нашлись. Они надеялись как-нибудь спуститься с утеса к реке. Но первый же сорвался с отвесной скалы, и его унесла бурная Койсу.

Узнав об этом, Никита не стал докладывать коменданту, а только перекрестился и сказал:

– Так уж ему, видать, на роду написано.

Глава 107

Лагерь Граббе пребывал в напряженном ожидании. Командующий вызывал своих генералов, что-то нервно обсуждал с ними, но Милютину никаких распоряжений не поступало, и он вспомнил про свой дневник.

«Так прошел целый месяц (с 16 июля по 16 августа), – писал он.

– Мелкие перестрелки в продолжение этого времени стоили отряду до 100 человек убитых и раненых. Кроме того, от продолжительности стоянки на одном месте, от самого воздуха, зараженного трупами, от удушливого зноя на раскаленных утесах в войсках усилились болезни. Конницу нельзя было держать при отряде по совершенному истреблению подножного корма в окрестностях.

В начали августа месяца прибыла в отряд при Ахульго депутация от Андалальского общества с письмом от Телетлинского кадия Кибит-Магомы. Этот ревностный поборник Шамиля вызывался теперь быть посредником между ним и русским начальством. Генерал Граббе отверг это новое посредничество, вразумив горца, что не иначе может смотреть на Шамиля, как на мятежника, испрашивающего себе прощения от великодушия Государя Императора.

Новые переговоры, начавшиеся 12 числа, о предварительной выдаче в аманаты сына Шамилева тянулись четыре дня. Ясно было, что Шамиль хотел только продлить перемирие и пользовался им для исправления своих укреплений…».

Милютин собирался еще подробно описать, как занят был левый берег Койсу, как это повлияло на ход блокады и положение Шамиля, но тут явился возбужденный Васильчиков.

– Решено! – объявил адъютант Граббе.

– Штурм? – догадался Милютин.

– Решительный! Если сегодня же, до наступления ночи, не выдаст сына. Ультиматум уже послан.

– Какова диспозиция? – любопытствовал Милютин.

– Экая важность, диспозиция! – отмахнулся Васильчиков – Главное, что и ты в деле участвуешь.

– Ты верно говоришь? Буду драться? – обрадовался Милютин, сожалевший, что все вот-вот кончится, а случай отличиться в серьезном деле так и не представился.

– Простых-то офицеров повыбивало. Не хватает уже. Когда распределяли, я и ввернул про тебя. Граббе и согласился, мол, практика теории только на пользу.

– Спасибо, братец, век не забуду! – жал ему руку Милютин.

– Надо бы это дело отметить.

– Я и сам не прочь промочить горло, – согласился Васильчиков.

– Да и заразы тут всякие чтобы не приставали. Жаль только, горцы маркитанта увели.

– Не беда, есть у меня запасец! – сказал Милютин, доставая припасенную фляжку с коньяком.

– До победы берег, ну да ладно.

– Только лучше бы подальше от начальства, – предложил Васильчиков.

Милютин прихватил бурку, и они, возбужденно переговариваясь, отправились искать укромное местечко.

К ставке начали съезжаться ханы и беки со свитами, чтобы присутствовать при важнейшем событии, которое обещало скорую победу над Шамилем и его мюридами. Они сами признавали лишь силу и считали ультиматум единственно правильным решением, особенно когда он предъявлялся под дулами пушек.

Однако час проходил за часом, а с Ахульго никаких известий не было. Напряжение росло, генералы мрачнели, а горская знать разочарованно улыбалась, подумывая о том, что неудачные штурмы могли вселить в Граббе неуверенность в собственных силах, и как бы он не принялся снова писать напрасные письма имаму вместо того, чтобы решить дело оружием.

И только Хаджи-Мурад с самого начала не верил, что Шамиль выдаст сына, убоявшись угроз Граббе. Почувствовав, что в лагере ему делать нечего, Хаджи-Мурад вскочил на коня и демонстративно удалился, отвечая язвительной улыбкой на недовольные взгляды Ахмед-хана.

Добравшись до передовых позиций, почти у самого Ахульго, Хаджи-Мурад достал трубу и начал разглядывать укрепления Шамиля. Он надеялся первым увидеть начало капитуляции, если она произойдет, или хотя бы самого Шамиля, которого видел пять лет назад в Хунзахе перед тем, как убить имама Гамзатбека в Хунзахской мечети. Он потом часто жалел, что Шамиля тогда не оказалось рядом с Гамзатбеком, а то бы пуля могла настичь и его. Вместе с тем Хаджи-Му-рад был этому рад, подозревая, что в присутствии Шамиля дело могло обернуться иначе.

Не похоже было, чтобы на Ахульго готовились к сдаче. Иногда из-за завалов показывались мюриды, наблюдавшие за лагерем Граббе. Один раз Хаджи-Мура-ду показалось, что он узнал своего земляка – наиба Ахбердилава, грозившего затмить своей доблестью славу Хаджи-Мурада.

– Неужели отдаст сына? – спрашивал Хаджи-Мурад сам себя.

Он ставил себя на место Шамиля и понимал, что это невозможно. Во всяком случае, не под ультиматум. Но Шамиль, его слава и успехи давно волновали Хаджи-Мурада. Он чувствовал в нем сильного соперника, которого горцы уважают больше, чем самого Хаджи-Мурада, и который сделал больше, чем Хаджи-Мурад. Слово Шамиля оказалось сильнее сабли Хаджи-Мурада, хотя и саблей Шамиль владел не хуже. Чувство, мучившее Хаджи-Мурада, было больше, чем зависть. Он считал, что в Дагестане должен быть один герой, двум здесь не было места. Хаджи-Мурад ненавидел ханов не меньше, чем Шамиль, но по-другому. Это было глубоко личное чувство, чувство оскорбленной гордости. Он не признавал за ними права что-то приказывать славному храбрецу только потому, что они были из ханского рода. Но приказывали, и он был у них на службе. Он отлично знал их порочность, их жестокость, происходившую от слабости, понимал, что сами по себе они и неделю не продержатся против Шамиля, если лишатся защиты царских войск. Но то, как управлял Имаматом Шамиль, тоже казалось Хаджи-Мураду не во всем правильным. Пусть Шамиль – святой, но управлять ему приходилось далеко не праведниками. Взять хотя бы самого Хаджи-Мурада, как бы он терпел над собой власть имама? При его гордом нраве и кровной потребности быть первым джигитом гор? Хаджи-Мурад считал, что власть не может работать, как механизм, даже если он верно рассчитан и правильно собран. Даже лучший пистолет, сделанный харбукцами и украшенный кубачинцами, приходилось регулярно смазывать, иначе жди осечки. Так и общество, полагал Хаджи-Мурад, нуждалось в некоторых послаблениях, чтобы весь механизм работал исправно, сам собой, а не как часы, которые нужно все время заводить.

Прослышав, что все вот-вот кончится, Ефимка пришел в беспокойство. Впрочем, оно его не покидало с тех пор, как он бросил девочке яблоко и она его увидела. Ефимка думал, что теперь война кончится, и он сможет подружиться с чудесной девочкой, лучше которой никогда не видел. И Ефимка решил приготовить ей новый подарок – найти самое большое и красивое яблоко в ашильтинских садах.

Только теперь Ефимка заметил, сколько вокруг было срублено деревьев. Их употребляли на строительство сап, на шалаши и костры. Повсюду лежали пожухлые ветви, на которых остались не успевшие созреть яблоки, абрикосы и груши. Но Ефимка знал место, где деревья остались нетронутыми. Они росли на взгорке, на большой террасе, и от отсутствия садовников разрослись в густой лес. Лучшие яблоки должны были расти на макушках, где было больше солнца, а снизу их не было видно. Ефимка влез на одно дерево, добрался до вершины и вдруг увидел, что невдалеке растет другое дерево, на котором красовались огромные румяные яблоки. Он слез вниз, а затем взобрался на дерево, где заприметил то, что искал. Но в густой листве найти лучшее яблоко оказалось непросто. Наконец, Ефимка добрался и до него и уже потянулся, чтобы сорвать, но вдруг услышал внизу голоса. Он замер, боясь пошевелиться, а затем посмотрел вниз. Под деревом, на расстеленной бурке, устраивались два офицера.

Это были Милютин и Васильчиков.

Милютин достал фляжку, отвинтил колпачок, в котором оказались упрятаны две серебряные рюмки, и налил в них коньяку.