Читать интересную книгу Собрание сочинений в 5 томах. Том 4 - Семен Бабаевский

— Евгений Николаевич, вас ждут…

Особенно нравилось умение Калашника обращаться с людьми то ласково, то строго, его умение показать одновременно и свое превосходство, и свою скромность и простоту. Вот он и теперь подошел к Рогову как-то спокойно, как подходят именно те, кто хотя и знает себе цену, но из скромности показать этого не желает. Он на ходу завязывал пояс халата, а улыбка на усатом лице как бы говорила: знаю, знаю, Евгений, что не я нуждаюсь в тебе, а ты нуждаешься во мне, но я на это не обращаю внимания и сам охотно встречаю тебя. Он протянул руку и улыбнулся в усы: дескать, хотя я и болен, а наберусь сил и терпения и внимательно выслушаю и, что в моих силах, — сделаю.

Нравился Рогову выходивший в сад балкон — просторный, со всех сторон оплетенный виноградом; нравился тот зеленоватый свет, что сочился на балкон сквозь виноградные листья, и тот холодок свежего осеннего утра, что залетал сюда из сада. Нравился Рогову и круглый стол, что стоял на балконе, укрытый тяжелой скатертью, и электрический самовар в окружении чайной посуды. «Как жить? Наивный вопрос! — невольно подумал Рогов. — Вот так и надо жить!» Нравились Рогову и сами супруги Калашники, их семейная жизнь, в которой, как и в их квартире, все давно и прочно устоялось. О чем-то думая, Калашник покручивал ус, и тут, на балконе, сидя в халате за накрытым столом, он не был похож на кубанского казака. Хлеб он намазывал маслом как-то так уж очень осторожно, умело поворачивая нож, чай не пил, а отпивал маленькими глотками, точно бы опасаясь замочить усы. «Умеет, умеет показать себя, ничего не скажешь, — думал Рогов, с любовью глядя на Калашника. — На службе в сапогах и в галифе, а дома — и этот халат, и эти изысканные манеры…»

— Так что, любезный Евгений Николаевич? — спросил Калашник. — Как она движется, расстроенная жизнюшка?

— Плохо, Тарас Лаврович.

— Отчего же плохо?

— Ты же знаешь. Причина все та же.

— Доложи обстановку. Только кратко, так сказать, языком протокола.

— Короче не скажешь: Щедров не отпускает!

— На каком таком основании?

— Без всякого основания. Издевается!

— Кто позволил? — строго спросил Калашник, и казачья хустка загуляла по бритой голове. — Или без позволения?

— Вот именно! — поддержал Рогов. — Бесчинствует!

— Да, кстати, ты слушал доклад Щедрова? — вдруг спросил Калашник. — Сам ты на собрании был?

— Присутствовал один надежный человек. Ему можно верить.

— Вот что, Евгений! Вернешься домой и скажешь своему надежному человеку, что он врет, а если по-нашему, по-кубанскому, — брешет! Так и скажи!

Калашник вышел из-за стола, стоял, спиной прислонясь к ограде, о чем-то думая.

— Евгений Николаевич, я часто задаю себе вопрос: что такое профессия руководителя и с чем ее можно сравнить? — вдруг заговорил он совсем не о том, о чем надо было бы говорить. — Ее можно сравнить с полноводной рекой, на которой есть быстрины и есть затишки. Руководитель — это человек смелый, и он обязан шагать по быстрине. — «Что же скажет мне завтра Дорогой друг? — думал Калашник закусив кончик уса. — И как это понимать: разговор будет и длинный и весьма серьезный».

— Тарас Лаврович, как же мне вырваться из рук Щедрова? — напомнил о себе Рогов. — Надо же что-то…

— На чем я остановился? — спросил Калашник. — Да, на быстрине. Возьмем меня — хвалиться не буду да и не умею. Кто я? Выходец из народа. Мой дед, Игнатий Прокофьевич Калашник, жил на хуторе Соломенном и был сторожем на баштане. Отец, Лавр Игнатьевич Калашник, работал на том же хуторе трактористом. Во мне не ищи показной учености. Ее у меня нет, и слава богу! Но зато во мне живет природный организатор. Евгений Николаевич, ты знаешь меня и можешь засвидетельствовать. Я умею работать и люблю работу. Правильно я говорю? — «Не Рогова следовало бы спросить, а Румянцева, — подумал Калашник. — О чем он будет завтра со мной говорить?»

— Тарас Лаврович, все правильно, и я могу засвидетельствовать, — с грустью в голосе заговорил Рогов. — Но ведь Щедров упорствует… Умоляю, помоги. Возьми к себе, на любую должность. Вызволи из Усть-Калитвинского, выручи из беды!

— Добре, добре, Евгений Николаевич, и помогу и выручу, ибо люблю тебя, как родного брата. — Калашник растроганно обнял Рогова. — Дорогой Евгений, я сделаю все, что от меня зависит, и твое положение изменится. Но это случится не вдруг. Придется малость потерпеть. Как это говорится: терпение и труд все перетрут! Пока оставайся в Усть-Калитвинском. Я не стану забегать вперед и что-то сулить и обещать — сие не в моем характере. Но говорю твердо: в обиде не останешься! Вот поправлюсь, пойду к Румянцеву…

— Сердечное спасибо, Тарас Лаврович! Твое слово, Тарас Лаврович, для меня дороже всего!

— Тут вот еще что, говоря сугубо между нами. — Калашник понизил голос. — За последнее время мы с Румянцевым во многом расходимся, в частности во мнениях о Щедрове. Сам понимаешь, это обстоятельство может усложнить твое и без того сложное положение. Раньше говорить о тебе с Румянцевым мне было легче, нежели теперь. Так что придется, набравшись терпения, долго ждать. Быстро тут ничего не сделаешь.

— Значит, ждать долго? — с тревогой в голосе спросил Рогов. — А что же сейчас? Как мне быть?

— Поезжай домой, успокойся и жди. Только не вздумай вступать в конфликт с Щедровым!

— Где же мне работать?

— Пока, временно, где-нибудь потрудись. — Калашник снова задумался, зажав в кулаке усы. — Тут, Евгений, что важно? Выдержка! Во-первых, надо выиграть время. Во-вторых, не дать Щедрову в руки козыри. Если ты заупрямишься и начнешь конфликтовать, — а ты на это способен, я твою горячую натуру знаю, — да и еще откажешься от рядовой работы, то этим ты сыграешь на руку Щедрову. Он поднимет шум, а шуметь вокруг твоей персоны сейчас нельзя. Понял? Поэтому повторяю: выдержка и терпение! Ну, а теперь будь здоров, дорогой Евгений Николаевич! Привет семье! А мне пора принять лекарство и полежать… Что-то усиливается озноб в теле…

Глава 53

Грузовик катился и катился, и вслед ему тянулся и тянулся черный от моросящего дождя асфальт. Громыхал пустой кузов, и скрипели рессоры. В углу, возле кабины, лежал скомканный брезент, от одного борта к другому каталась, громыхая, пустая железная бочка. На брезенте, согнувшись, сидел Рогов. Кутаясь в синтетический плащ, он тоскливо смотрел то на шумно катавшуюся по кузову железную бочку, то на тянувшуюся из-под грузовика мокрую дорогу. Ветер с дождем бил в спину, посвистывал в ушах. Рогов поплотнее прижимался к кабине, боялся, как бы бочка не придавила ему ноги.

«Вот и все… Ветер, дождь, мокрая дорога, и я один в кузове попутного грузовика, сижу, согнувшись, как заяц, и боюсь, как бы не навалилась на меня железная бочка, — думал Рогов. — Никогда я еще не ездил на грузовике. Перед глазами лежит серая, по-осеннему унылая степь и висит низкое, в тучах небо. И что же дальше? Неужели всему конец? Сижу, поджав ноги, и никому я не нужен. Что меня ждет, когда я доберусь в Усть-Калитвинскую и оставлю этот грохочущий кузов с железной бочкой? Ничего! Так что же делать? Принять предложение Щедрова и ехать в Елютинскую? Ведь с Калашником у меня разговор не получился. А со Щедровым, выходит, получился? Калашник был мне не рад, это я видел. А Щедров, выходит, был рад? Калашник ничего лучшего придумать не мог: терпи, Рогов, и жди! А чего ждать? У моря погоды? Легче всего сказать: терпи и жди… Не помог, ничего для меня не сделал. А как рассуждал, как рисовался! Я ему о своем горе, а он развел теорию. А что мне сказал и как ко мне отнесся Щедров? Не разводил теорию? Что тут сравнивать и зачем сравнивать?..»

Ладонью Рогов вытер залитое дождем лицо, глаза, тяжело вздохнул. Ветер и мелкий косой дождь, казалось, били еще сильнее, и кузов трясло и раскачивало с невероятной силой. Рогов снял промокшую, с обвислыми полями шляпу, чтобы ее не сорвало с головы. Сердце щемило и болело. А железная бочка все гуляла по кузову, перекатывалась, как на волнах, ударяясь о борт и громыхая.

«Что же получается? Я невольно, сам того не желая, сравниваю, что было у Щедрова и что было у Калашника. А зачем я это делаю? — думал Рогов, не чувствуя, как за воротник течет вода. — Выходит, что я теперь стою между Калашником и Щедровым, стою и решаю для себя: с кем пойти и к кому приклонить голову? Нет, теперь уже для меня ясно, что с Калашником не пойду. Не нужен я ему. А Щедрову нужен? И со Щедровым не пойду. Тогда как же быть? Остаться одному, вот как сейчас один я нахожусь в этом подпрыгивающем кузове? «Поднимись, Рогов, на том месте, где упал». Щедров, выходит, прав, нужно мне подниматься. Одному оставаться никак нельзя, совсем пропаду. Надо искать выход. Нужно что-то делать. А что? И где, в чем выход?»

Вопросы остались без ответа. На площади в Усть-Калитвинской Рогов соскочил с грузовика и зашагал домой, радуясь тому, что перед глазами больше не гремела катавшаяся бочка. Открыл дверь и увидел Галину. Она или знала, что войдет именно он, и ждала, или случайно оказалась в прихожей.