Случилось же так, что в Степновск Щедрову не пришлось ехать ни в воскресенье, ни в понедельник. Когда возле райкома он вышел из машины и велел Ванцетти ехать в гараж, навстречу ему выбежал Приходько и сказал:
— Привет, Антон! Где пропадал? Я звонил во все станицы — нигде не мог тебя отыскать.
— Зачем я так срочно потребовался?
— Тебя Румянцев разыскивал по телефону.
Они поднялись по лестнице и вошли в душный, со спертым теплым воздухом кабинет. Щедров распахнул балконную дверь, снял плащ и спросил:
— Так что случилось?
— Случилось то, что нашими станичными собраниями уже заинтересовался Румянцев. По его просьбе и звонил Петрович.
— Ну и что? Это же хорошо!
— По тому, как со мной говорил Петрович, ничего хорошего я не увидел, — сказал Приходько. — Спрашивал о докладе. Кто писал, в каких станицах прошли собрания? Я сказал, что писали сообща и что собрания уже прошли во всех станицах. Петрович потребовал текст — для Ивана Павловича Румянцева. Отослал нарочным еще вчера.
— Спросил бы у Петровича, зачем Румянцеву потребовался доклад?
— Зачем? Думаю, не для того, чтобы нас хвалить, а скорее всего наоборот.
— Ты в этом уверен?
— Не уверен, а вот на сердце что-то неспокойно, Петрович был не в духе. Сказал, чтобы ты позвонил сам Румянцеву, как только появишься в райкоме. Так что не мешкай и звони…
— Позвоню чуть позже. — Щедров сел за стол, неумело, пятерней пригладил отросший чуб, к которому еще никак не мог привыкнуть. — Садись, Анатолий, и расскажи, как у тебя в Вишняковской прошло собрание.
— Твое спокойствие меня удивляет.
— А чего волноваться?
— Звони Румянцеву.
— Ну так как собрание? — не отвечая Приходько, спросил Щедров. — Критика была?
— Критика? — Приходько невесело усмехнулся. — Не то слово. Таких горячих выступлений я никогда еще не слышал. Это были не те речи, к которым мы привыкли, а острый и весьма заинтересованный разговор о неполадках, ошибках и промахах. Очень умно и толково говорил старик Колыханов — и все о любви к земле. Больше всего меня порадовало то, что вишняковцы не удовлетворены своими успехами. Критиковали и райком, И знаешь за что? За Рогова, за то, что раньше его не распознали…
— Активность колхозников, их хозяйская заинтересованность — это как раз то, чего недоставало Усть-Калитвинскому, — сказал Щедров. — Вот об этом я и расскажу Румянцеву. Сейчас позвоню ему.
Телефонный разговор с Румянцевым был коротким, Щедров положил трубку и, глядя на приунывшего Анатолия, сказал:
— Ехать в Степновск не придется. Иван Павлович сам прибудет к нам.
— Когда?
— Видимо, в ближайшие дни.
— Час от часу не легче.
— Нет, Анатолий, это же очень хорошо, что он приедет.
В понедельник во второй половине дня Щедров принял Рогова. Ни прежней улыбочки на чисто выбритом лице, ни бравого вида, ни энергичной, с подрагиванием ног походки. Рогов был мрачен, на щеках темнела недельной давности щетина. Костюмчик на нем поношенный, с потертыми на локтях рукавами, плечи по-стариковски ссутулились, и на Щедрова он смотрел жалкими, постаревшими глазами. Ногами переступал как-то неестественно — так переступают неопытные актеры, желая показать походку старого или больного человека. На стул он присел боязливо, на самый краешек, смиренно положил на колени свои мясистые ладони. «Ну и актер же ты, Рогов, ну и мастер притворяться», — подумал Щедров.
— Евгений Николаевич, зачем затеял эту игру в униженность и оскорбленность?
— Это не игра, а жизнь.
— Чего вырядился под великомученика? Ведь все хорошо знают, как Рогов одевался, как следил за своей внешностью. Еще вчера у Рогова были новые костюмы, рубашки с галстуками, отличные ботинки, а сегодня ничего этого вдруг не стало. Значит, кто виноват? Выходит, что виноваты те, кто отстранил Рогова от должности? Нехорошо получается. А почему не побрит? Почему не причесан?
— Я пришел не за тем, чтобы выслушивать нравоучения.
— Тогда говори, что тебе надо?
— Отпусти из района, — сдавленным голосом сказал Рогов. — Я уже просил об этом и прошу еще.
— А я уже говорил и скажу еще: нельзя тебе сейчас уезжать из района.
— Издеваешься? Мало тебе того, что сделал со мной на сессии?
— Во-первых, на сессии не я, а депутаты отстранили тебя от должности. Во-вторых, мне хочется, чтобы коммунист Рогов встал на ноги в том же самом месте, на котором споткнулся. Ты обязан это сделать!
— Приказываешь?
— Нет, советую и говорю: поднимись, Рогов, там, где упал! — Щедров вертел в пальцах карандаш, молчал, желая посмотреть Рогову в глаза, а тот сидел, низко опустив голову. — Если бы мне была безразлична твоя судьба, я, не задумываясь, сказал бы: лети, Рогов, на все четыре стороны и оставь меня в покое! Но я не могу этого сказать, не имею права. Подумал ли ты о том, что ждет тебя там, вдали от Усть-Калитвинского? Допустим, уехал бы ты из района со своим строгим выговором и с той нелестной характеристикой, которая полетела бы тебе вслед. А что дальше?
— Это уже не твоя печаль.
— В том-то и суть, что моя. Ведь ты же молод, тебе еще жить да жить, и я хочу, чтобы то, что с тобой случилось, пошло бы тебе на пользу и в будущем никогда не повторилось. — Щедров снова молчал, ждал, когда Рогов посмотрит на него, и не дождался. — Здесь, в Усть-Калитвинском, ты заработал строгий выговор, здесь же и постарайся от него избавиться. Это же в твоих интересах. Вот почему я не отпускаю тебя из района и предлагаю работу.
— Кем и где?
— В Елютинской средней школе требуется учитель истории.
— Благодарю. Мне такая работа не нужна.
— Позволь узнать, какая же работа тебе нужна?
— Никакая! Отпусти из района, и все! — Рогов побледнел и рывком поднял голову. — Антон Иванович, пойми, если способен это понять, я могу выполнять работу поважнее, потому что я…
И неожиданно умолк.
— Видимо, вопрос не в том, способен или не способен Рогов на большее, а в том, что он привык к положению человека, находящегося на высоком государственном посту и, стало быть, облеченного большой властью, — после короткого молчания заговорил Щедров. — Ты привык к своему положению руководителя и к той жизни, которую дает это положение, и тебя страшит не работа школьного учителя, а сама мысль о том, что ты уже не будешь находиться на высоком посту и, стало быть, уже не будет у тебя ни власти над людьми, ни привилегий. Тебе даже страшно подумать: как же станешь жить иначе? Поэтому, лишившись в Усть-Калитвинском всего, что у тебя было, ты решил бежать из района, чтобы там, где тебя не знают, снова обрести и высокий пост и столь привычную тебе жизнь. Напрасная мечта! Этого уже не будет. И потому не будет, что и высокие посты и власть у нас даются не навечно. Дали тебе высокий пост, и если ты служишь людям честно, верой и правдой, заботишься не о себе, а о других, пожалуйста, полномочия твои продлеваются или даются заново. Это же очень хорошо, что те же люди, которые дают высокий пост, могут этот пост отобрать, то есть лишить руководителя полномочий, если он, подобно Рогову, не оправдал их доверия, или опять облечь своим доверием. В этом, Евгений Николаевич, и есть величайший смысл социалистической демократии. Представь себе, если бы все было иначе, не так. Скажем, люди дали вот такому, как ты, высокий пост, а взять обратно уже не могут. Что тогда было бы, Рогов? Плохо было бы!
— Лекций с меня довольно! — Рогов встал, выпрямился и гневно посмотрел на Щедрова. — Последний раз спрашиваю: отпускаешь?
— Последний раз отвечаю: нет, не отпускаю!
— Издеваешься? Самочинствуешь? Тогда знай, что тебя заставят отпустить меня!
— Кто же, позволь узнать?
— Не беспокойся, найдутся. Тебе ведь тоже высокий пост и власть даны не навечно. И не для того, чтобы ты издевался надо мной и над другими! На тебя тоже найдется управа!
Рогов блеснул сухими, жесткими глазами, четко, как бывало и раньше, повернулся и, подрагивая икрами, быстро вышел.
Глава 49
Неожиданно в дверях появился Осянин, в дорожном плаще, в запыленных сапогах. Он снял картуз, обнажив широкую лысину, и подошел к Щедрову походкой делового человека. Пожал Щедрову руку и сказал:
— Антон Иванович, я по делу. Разрешите сесть?
«Если бы можно было не разрешить не только сесть, а и входить сюда, то я бы это сделал с великим удовольствием, — думал Щедров. — Не только говорить с тобой, а видеть тебя не хочется…»
— Да, прошу, Петр Петрович! Присаживайтесь. Что у вас?
— Антон Иванович, я зашел насчет пойменной земли. — Осянин осторожно присел на стул, погладил лысину. — Помните, еще в мае на исполкоме было принято решение.
— Помню. Так что же?
— Пора сажать молодой сад. По плану там у нас должна быть черешня, ранние сорта. А лесничество уперлось…