Читать интересную книгу Собрание сочинений в 5 томах. Том 4 - Семен Бабаевский

Глава 50

Отношения у них были настолько равными и дружескими, что Петрович приходил к Румянцеву и уходил от него тогда, когда ему было нужно. В своих мягких, с низкими каблуками сапожках он ступал совершенно неслышно. Вот и сейчас Петрович тихо приблизился к столу, слегка наклонился и положил перед Румянцевым папку с объемистой рукописью. Отыскал нужную, им же подчеркнутую красным карандашом страницу и сказал:

— Ваня, доклад называется «Итоги и перспективы поднятия экономики и культуры в Усть-Калитвинском районе». Написан Щедровым и Приходько, обсужден и утвержден на бюро. Прочитан на собраниях не только Щедровым. Идентичный текст на других собраниях читали Приходько и Сухомлинов.

— Ну и что? Отыскал какую-нибудь крамолу?

— Кое-что подчеркнул. Прочти.

— Петрович, а надо ли?

— Советую. В целом доклад любопытен. Посмотри хотя бы отмеченные мною места.

Перед самым приходом Петровича Румянцев говорил по телефону с секретарем ЦК.

«Иван Павлович, Южный получил высокий урожай зерновых, успешно провел уборку, перевыполнил план продажи хлеба государству, — говорил секретарь ЦК. — Напишите статью для «Правды», расскажите о тех, кто добился таких успехов, поделитесь опытом».

«Хорошо, постараюсь», — ответил Румянцев.

— Петрович, звонили из ЦК, просят статью для газеты, — сказал Румянцев, радуясь в душе, что его просят выступить в печати, как, бывало, просили не раз. — Говорят, необходимо поделиться опытом.

— Когда нужна статья? — как всегда, деловым тоном опросил Петрович.

— Как можно быстрее.

— Моя помощь потребуется?

— Непременно. Вот что, Петрович, готовься, поедем в районы. Начнем с Усть-Калитвинского. Вот и соберем для статьи самые свежие материалы. — Румянцев посмотрел на Петровича вдруг помолодевшими, улыбающимися глазами. — А доклад Щедрова оставь. Прочитаю.

Понимая без лишних слов, что разговор окончен, что теперь нужно готовиться к поездке по краю, Петрович ушел. Румянцев некоторое время смотрел в большое, выходившее в парк окно, протирая замшей очки, и, казалось, забыл о докладе. И вдруг, как бы вспомнив, что ему непременно надо узнать, о чем говорил в докладе Щедров, он надел очки и наклонился над столом. Долго смотрел на первый лист — по нему, сверху донизу, протянута красная линия, ровная, точно ее Петрович положил по линейно, а слова «Владимир Ильич завещал…» почему-то подчеркнуты дважды.

«Владимир Ильич завещал нам, коммунистам, свято хранить свое кровное родство с народом, — читал Румянцев на первой странице. — Следуя заветам Ленина, коммунист обязан ничем, кроме как своим трудолюбием и своим поведением, не выделяться. Ему нельзя зазнаваться или кичиться своим высоким положением; нельзя извлекать из своего положения никаких личных благ и личных выгод; нельзя ставить себя в особое привилегированное положение. Преданность народу, демократизм, бескорыстие, скромность и доступность — вот те непременные достоинства, которыми обязан обладать член ленинской партии, на каком бы посту он ни находился. В нашем же районе, и мы об этом говорим открыто, есть еще коммунисты — их фамилии я назову позже, — которые забывают о заветах Ильича, отходят от этих заветов, заботятся о собственном благополучии и часто, чего греха таить, живут не так, как учит жить Ленин…»

«Что же тут, собственно, испугало Калашника? — глядя на страницу, думал Румянцев. — Мысль правильная, хотя в общем-то и не новая. Может, Калашника испугало что-то другое… Ну-ка, вот здесь…»

«То, что у нас хорошо, то хорошо, и оно, это хорошее, заслуживает всяческой поддержки, а то, что у нас плохо, то плохо, и умалчивать об этом плохом, делая вид, что ничего плохого вообще не существует, мы не имеем права, — читал Румянцев на другой странице. — В своей повседневной жизни и деятельности мы обязаны постоянно сверять свои дела и свои поступки по Ленину, как сверяют часы или измерительные приборы по тончайшему эталону, и тогда мы всегда будем знать, что у нас хорошо, а что плохо. Великое наше счастье, товарищи, что у нас имеется ленинский эталон жизни и что мы, сверяя по этому высокому образцу свою жизнь и свои дела, сумеем дать правильную политическую оценку не только таким очевидным позорным явлениям, как пьянство, чинопочитание, карьеризм, но и всякого рода иным антипартийным проступкам».

«И тут Щедров, безусловно, прав, и о Ленине сказано хорошо, — думал Румянцев, переворачивая страницу. — Да, именно так: это наше великое счастье, что у нас есть верный и нестареющий эталон жизни — Ленин…»

«Частенько бывает так, — продолжал читать Румянцев. — Избирают товарища секретарем партийного бюро, не подумав: а имеет ли он талант политического организатора, призвание партийного вожака? Умеет ли он руководить людьми, то есть способен ли повести за собой других, увлечь их на большие дела и во всем послужить для них примером? Всерьез этим никто не интересуется. С виду хороший человек часто оказывается плохим партийным работником. Для примера назову Листопада из «Зари» и Ефименко из «Кавказа», кстати, оба они по образованию ветеринары. Вот Листопад и Ефименко как раз и служат наглядным примером того, что политическая деятельность — не их призвание. Лечить животных, возможно, они умеют, ибо этому их, надо полагать, научили в институте, а вот стоять во главе партийной организации — это им явно не по плечу. На Украине говорят: «Не по Савке свитка!» Для Листопада эта «свитка» кончилась печально… Хочу подчеркнуть: партийная работа — самая трудная и самая ответственная, и от тех, кто ее исполняет, она требует таланта организатора и вожака, человека не только политически зрелого, — что весьма важно! — а и человека беспредельно честного в своих делах и поступках…»

«Не понимаю, что тут могло не понравиться Калашнику? — думал Румянцев. — Талант организатора и вожака — явление в жизни не такое уж частое, и быть настоящим партийным вожаком дано не каждому».

«У некоторых председателей колхозов нет ни бессонницы, ни душевных тревог. Они любят жизнь тихую, спокойную. Кое-кто обожает веселье, да чтоб оно было с песнями и плясками под гармонь, и лучшими предлогами для этого они считают свадьбы и именины. Среди весельчаков видное место в районе занимает Черноусов из «Кавказа», а среди почитателей тихой жизни — Крахмалев из «Октября», мужчина, скажу вам, редкого душевного спокойствия. Он умеет ладить с начальством, на угощения за колхозный счет не скупится, грубым словом никого не обидит, а колхозников почему-то принимает только по пятницам с двух до шести — в остальные дни знать никого не желает. А послушайте на совещании Черноусова или Крахмалева. В их речах уже установился известный стандарт: «Недостатки, конечно, у нас имеются, ибо их не имеет только тот, кто ничего не делает».

«Сказано несколько резковато, хотя, известно, есть у нас и такие председатели, о которых иначе и не скажешь. — Румянцев перевернул страницу. — Еще красная черта и целых три вопросительных знака. Это, видно, Калашник отметил что-то важное…»

Румянцев хорошо знал, какую притягательную силу имеет вопросительный знак, если он кем-то поставлен рядом с текстом. Открой любую книгу, на любой странице и так, шутки ради, поставь черточки и вопросительный знак возле самого безобидного абзаца. И тот, кто раскроет книгу и увидит этот предостерегающий знак, непременно насторожится и станет не просто читать, а вчитываться, желая во что бы то ни стало отыскать те слова, ради которых и был тут начерчен этот согбенный страж… Поэтому, увидев на странице не один, а три красных вопросительных знака и дважды тем же карандашом подчеркнутое слово кресло, Румянцев невольно обратил внимание на все эти знаки и начал читать.

«Частенько случается, когда руководящее кресло изменяет характер человека, и не к лучшему, а к худшему. Первое время, пока новый обладатель этого кресла усаживается, пока, так сказать, примеривается к своему новому месту, он бывает и вежлив, и умеет улыбаться, и зайти к нему можно свободно и в любое время. Взгляд у него еще острый, он видит недостатки не только чужие, а и свои и является поборником критики и самокритики. Но вот с годами, удобно устроившись в кресле, он привыкает к своему новому положению, обрастает, как говорится, жирком, и тут-то происходит невероятное: кресло то же, а сидящего в нем человека уже не узнать. Он стал невежлив, начальственная строгость заменила на его лице улыбку. Свободно и в любое время к нему уже не пройдешь, по душам не поговоришь. Жалобы трудящихся он препровождает в другие инстанции — это у него называется «гнать зайца дальше». Не любит крикливых, настырных посетителей, смотрит на них молча, сурово и, что они ему говорят, не слышит. «Не надо кричать, не надо волноваться, — говорит он спокойным голосом. — Чудак человек, неужели нельзя без этого… без критиканства и нервотрепки? Сам нервничаешь и заставляешь нервничать других, а ведь нервные клетки в организме, как известно, не восстанавливаются. Неужели нельзя жить спокойно?» Так постепенно, сам того не замечая, владелец кресла тонет в душевном благополучии и становится тихим бюрократом. К тому же он заболевает куриной слепотой, видит в самом себе и вокруг себя одно только хорошее, светлое, и не видит ничего плохого, темного. Свои же, самые малые успехи превозносит чуть ли не до небес, а слова «критика» и «самокритика» им давно уже забыты…»