А неделю назад мы чуть не умерли со страху. Нет, не от бомбежки, а скорее от предполагаемых ее последствий, если тебя не убьет… Солнце только встало — еще не греет, но, если взглянуть на него, сильно бьет в глаза жесткими, ослепляющими лучами. Я выполз из блиндажика в траншею. Над передовой стояла непривычная тишина, как в мирном чистом поле далекого детства. Потянулся, прищурился на сияющее, чистейшее, отмытое за ночь росой солнце. Благодать-то вокруг какая… И вдруг уловил с противосолнечной стороны, с запада, слабый низкий гул. Прислушался: надрывно гудят моторы. Много моторов. Приближается армада самолетов, хотя их еще не видно. Но вот они выныривают из-за горизонта, растут в размерах. Их тьма-тьмущая. Сразу и не сосчитать. Около сотни. А может, и больше. Тяжелые бомбардировщики. Промелькнула тревожная мысль: решили стереть с лица земли весь наш плацдарм. Сейчас как сыпанут тысячами бомб! Но самолеты уже над нами и не бомбят. Наступает радость облегчения: не будут бомбить, далеко в наш тыл идут. И вдруг все мы, кто оказался в траншее, видим, как вся армада грандиозно разворачивается налево почти на сто восемьдесят градусов. Снова страх-догадка: конечно же, нас они прилетели бомбить, только решили зайти от солнца. Страх ожидания опускает сердце в пятки. Уж очень их много! Но нам, командирам, нельзя показывать подчиненным свой страх. Стисни зубы и не суетись. Однако самолеты приближаются, от зловещего рева моторов трепещет трава на лугу. Сейчас сыпанут, и бомбы упадут точно на нас. Но самолеты не бомбят и не пикируют. Они чуть свернули влево и направились на соседний с нами плацдарм, в пяти километрах выше по течению. Немножко от сердца отлегло: нас бомбить не будут. Но жалость к обреченным на погибель с новой силой сжимает сердце. И вот видим, как самолеты пошли в пике на соседей. Их плацдарм утонул в сплошном дыму и пыли. Через десяток секунд оттуда послышался страшный гул — к самолетам присоединились артиллерия и минометы. Потом на соседний плацдарм напали танки. Они все время разворачиваются своими корпусами то налево, то направо, как бы виляют, — это они утюжат окопы, сравнивая их с землей, заживо хоронят защитников плацдарма. Весь соседний плацдарм буквально вспахан бомбами, снарядами и гусеницами танков; после такой обработки немецкой пехоте и делать нечего.
Чудом уцелевшие в этом аду защитники плацдарма ночью пробрались к Днестру. Кто сумел, переплыли к нашим, на тот берег. Особисты тут же их переловили и отдали под суд. Рядовых отправили в штрафроты, а офицеров, кого не расстреляли за возможный контакт с немцами, сослали в штрафбаты. Приказ о карах по стрелковому корпусу, в который входила и наша дивизия вместе с соседней частью, был доведен до офицеров нашего плацдарма, чтобы знали о последствиях в случае повторения атаки немцев и на наш плацдарм. Как мы сочувствовали своим соседям и как боялись их участи! Но наш плацдарм, к счастью, не был сметен немцами с лица земли, как соседний, и мы продолжаем удерживать его изо всех сил, почти каждый день отбиваем страшные атаки танков и пехоты.
«Прогулка»
Ценою многих жизней, неимоверных страданий уцелевших достается нам этот многокилометровый плацдарм. Вот и нынче только что отбили одну из самых яростных атак танков, восемь штук еще дымятся на нейтралке, а мы еще не опомнились от происшедшего… Жуткий обстрел, нещадная бомбежка, надвигающиеся танки, озверелые физиономии фашистов. Шум, вой, треск, грохот, скрежет, визг, истошные крики, дым, гарь, комья земли, пыль, стоны раненых!.. Оставшиеся в живых немцы только что отползли в свои окопы, еще зияют дыры и ямы в наших блиндажах и окопах, еще не убраны трупы фашистов и тела наших погибших бойцов, еще корчатся неперевязанные раненые бойцы, не восстановлена связь, не подсчитаны потери. Во рту у меня земля, пилотку где-то потерял, гимнастерка разодрана, в ушах какой-то шум, в голове тяжесть. Сижу на дне окопа. Вроде бы не ранен. А тело измочалено, как после непривычной вчерашней работы. Подползает Яшка Коренной. Тоже живой и невредимый. Волосы всклокочены, лицо в грязи. Яшка — долговязый, никогда не унывающий и очень добродушный. Улыбается, испачканный длинный нос скобой соединяет наморщенный лоб с подбородком.
— Живой, товарищ капитан?! — радостно спрашивает.
— Ну и живучи мы с тобой! — отвечаю.
Мы с ним еще со Ржева. Из всех управленцев дивизиона, начавших воевать подо Ржевом, кроме нас с ним никто не уцелел. Коренной и в атаки вместе со мною бегал, и за «языком» ходил, и тоже два года без передышки на передовой воюет. Такой же живучий, как и я. Мы с ним одногодки, умудрились дожить до двадцати трех, вот и сегодня повезло. Конечно, у рядового разведчика хлопот и забот поменьше, чем у командира батареи или дивизиона, но мы с ним дружим и всегда вместе. Во 2-й батарее уже пятый командир сменился, а нашей везло — я был только третьим, и таковым оставался, пока не назначили меня командиром дивизиона.
В пехоте командиры еще чаще меняются, чем в артиллерии. Задержался только Морозов, около года командует батальоном. Выбьют дивизию, сведут остатки в один батальон — 1 — й, и командиром назначают Морозова. Ну а он — мой друг, поэтому поддерживала его батальон всегда моя батарея. Сколько за год мы с ним боев провели! А здесь сколько людей потеряли, расширяя и удерживая этот плацдарм. И всегда лично нам везет. Может, опыт сказывается. Ведь мы с Морозовым — «неубиваемые». В стольких передрягах побывали. И сегодня вместе отбивали атаку танков и пехоты.
Часа через три после атаки, когда все ее последствия уладились, в траншее остаются только наблюдатели у пулеметов. Как после тяжкой работы, люди расслабились, забрались в блиндажики, отдыхают. Лежу и я в своей конурке на сухой траве. Вдруг завешивающая вход плащ-накидка с шумом поднимается, и в блиндажик просовывается Морозов. Иван старше меня, призван из запаса, бывший агроном и выглядит куда солиднее меня. Его лицо не только война опалила, но и довоенные жаркие полевые ветры.
— Ну, чего дрыхнешь? — весело говорит.
Сел на Яшкин лежак, уперся головой в потолок. Я присмотрелся к нему при свете «катюши» — на улице хоть и солнце, но в землянке всегда сумрачно, и невольно залюбовался Морозовым: только из боя, а выглядит — как с парада! Портупея блестит, гимнастерка будто из-под утюга. Успел переодеться. Знает службу его ординарец. Да и сам он из дворян, затерявшихся в годы советской власти где-то в сибирской глуши под видом ссыльных царских времен революционеров. А может, и в самом деле революционерами были, а теперь уже от репрессий тридцатых годов спрятались. Рассказывал-то он больше про Ленинград, видно, там еще до революции его предки жили, да и он там родился. Помню, я от него впервые узнал о скрипичном мастере Страдивари. Меня он очень уважает. И не только потому, что я до войны учился в Ленинграде, хорошо знаю этот город и нам есть, что вспомнить. Имея высшее математическое образование и большой опыт войны, я хорошо корректирую огонь своих батарей. Сам Морозов и его бойцы надеются на мой дивизион, точно на палочку-выручалочку, «как на каменную стену», — говорит Морозов. Когда мои снаряды рвутся в гуще атакующих фашистов и их атака срывается, а потом я начинаю уничтожать остатки убегающих немцев, Морозов радуется, как ребенок, по-мальчишески подпрыгивает и чего только не выкрикивает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});