Читать интересную книгу Лекции по общей психологии - Лев Ительсон

Выдающийся русский лингвист А.А. Потебня подчеркивал связь этого отсутствия грамматических форм с чисто образным значением слова: «... Как зерно растения не есть ни лист, ни цвет, ни плод, ни все это взятое вместе, так слово вначале лишено еще всяких формальных определений и не есть ни существительное, ни прилагательное, ни глагол... слово в начале развития мысли может быть только указанием на чувственный образ, в котором нет ни действия, ни качества, ни предмета, взятых отдельно, но все это в неразрывном единстве».

Если «основы» (т.е. элементы слов) очень неопределенны, то сами слова, как правило, очень конкретны и образны. Например, слово «отэ» означает перемещение по поверхности, производимое медленно, с усилиями и т.д. (например, ползание). «У... мани» — принадлежность живому. Таким образом, слово «утотемани» буквально означает что-то вроде «тот, кто обладает свойством перемещаться с усилием» или «перемещающийся с усилием». В действительности оно означает «старший брат».

Как отмечает Блонский, «состоя из элементов очень общего значения, индейское слово в целом несравненно образнее и конкретнее нашего «старший брат», так^ как по-индейски, во-первых, непременно надо приба-) вить «его», «мой» и т.д., и просто «брат» не существует; во-вторых, это слово относится только к старшему бра-

ту, а не вообще к брату, и, в-третьих, оно выражает идею движения. Не просто «брат», но «его старший брат», точнее «его усиленно движущийся, хлопочущий о нем».

Эта же конкретность словесных значений отмечается и в языке других первобытных народов. Например, в языке австралийского племени аранта нет слов, означающих вообще «гора», «холм», «река» — а каждая гора или холмик имеют собственное имя.

У ненцев нет слова «снег» вообще, но есть около 40 слов для наименования различных видов снега. У жителей Тасмании есть слова для обозначения каждой разновидности австралийской акации, но у них нет слова «дерево». У зулусов есть отдельные наименования для «белой коровы», «бурой коровы» и др., но нет слова «корова». У могикан разрезывание разных предметов обозначается разными словами и т.д.

Слова как бы еще означают лишь то, что можно чувственно воспринять и представить. Например, «снег летящий» и «снег лежащий», но не вообще. Аналогично, например, в арабском языке лев имеет 500 названий, верблюд — 5744.

Второй источник, который подтверждает первоначальный, образный характер словесных значений, это — этимология, т.е. исследование происхождения и изменения значений слов.

Наиболее яркий материал здесь дают так называемые агглютинативные языки. В этих языках все уточнения значения слова достигаются добавлением, наращиванием (agglutinare — склеивать, приклеивать) к корню различных частиц. Например, в самоанском языке слово «мата» образуется из двух частей: та — означает «я», ма — означает любую связь и отношения (для, к, с, и...).

Буквально получается обозначение чего-то, имеющего определенное отношение ко мне («для меня», «со мной», «и я» и т.д.). Фактически это слово значит «лицо», «глаз», «смотреть». «Нас поражает получившаяся конкретность, образность: вместо местоимения «я», то, что максимально характерно для образа человека и обыкновенно в первую очередь видится, когда образно представляют человека... лицо, глаза» (П. Блонский).

Ярко обнаруживается эта образная основа и во множестве слов, производных от «мата». Например: мата-мата (дословно: смотреть — смотреть) означает — рассматривать, пристально смотреть, наблюдать. Мата’у («угрюмое лицо) — скупой, жадность, зависть, страх. Матапуа’а (лицо свиньи) — безобразный, безобразие (а также безобразничать и т.д.). Матамули (окончательное лицо) — решать.

То же справедливо для флексивных языков, к которым относится и русский. Например, слово «верста» происходит от вертеть, поворот, заворот, в частности заворот плуга в конце нивы. Отсюда — борозда, длина борозды, путевая мера. Слово «понятие» произошло от древнерусского «я—ти» — «схватить руками, взять (ср. «объять», «обнять») и т.п.

О том, что исходные значения слов связаны с представлениями, свидетельствуют и исследования детской психики, проведенные Ж. Пиаже и французским психологом Анри Валлоном. Эти исследования (см., в частности, лекцию XVII) показали, что от двух до шестисеми лет мышление ребенка почти целиком протекает на образном уровне. Между тем, в этот период ребенок осваивает практически огромный словарный фонд и достигает свободного владения языком. Значит формирование языковых значений и употребление языковых символов вполне возможно на образном уровне отражения реальности.

Наконец, наши исследования и ассоциативные эксперименты американского психолога Диза показали, что и у взрослого человека значения обыденных слов в подавляющем большинстве случаев (в наших экспериментах — 96%) раскрываются «для себя» на уровне представлений.

Итак, слово может обозначать понятие. Но слова не возникли для обозначения понятий. Словесный код отображения действительности возник на образном уровне ее отражения. Слова возникли в свое время как код представлений о реальности.

Соответственно, сначала значения слов были, с одной стороны, очень чувственны и наглядны, связаны с определенной ситуацией. Но по той же причине, вне конкретной ситуации они были очень неопределенны, многосмысленны и диффузны. (В этом нет противоречия, попробуйте-ка определенно представить себехо- г баку вообще.)

Постепенно, однако, эти значения начали отчетливо систематизироваться, дифференцироваться и связываться прежде всего путем их отнесения к определенным семантическим классам и упорядочения в семантические поля. Как все это происходило, мы тоже не знаем. По-видимому, при соответствующих ситуациях, слова, которые означали наиболее важные отношения действительности, встречались очень часто в сочетаниях со словами соответствующей категории. В результате они начали восприниматься как знак этой категории, приобрели характер формальных признаков лингвистических значений.

Например, в венгерском языке val — vel означают отношение принадлежности («с»). Ясно, что они всегда встречаются при словах, употребляемых для обозначения орудия действия. В итоге эти слова превратились в окончания творительного падежа, т.е. формальные признаки лингвистического значения. Аналогично немецкие артикли «der, die, das» — это просто сокращенные формы указательных местоимений (этот, эта, это). Встречаясь всегда перед существительными, они в конце концов потеряли свое «реальное» значение и стали чисто формальными указателями рода и определенности существительного. (Ср. русское: «а книга-то интересная», где «то» тоже утерял предметное значение указания.)

Аналогично в языке аранда слово «ка» означало прежде «обрезать», «отрезать». Сегодня оно превратилось в суффикс, который служит для образования у существительных родительного падежа, а у глаголов — прошедшего времени. И в русском языке, например, «красная девица» означало когда-то «красн... она девица — она». Лишь впоследствии местоимения срослись с соответствующими словами, потеряли свой прямой смысл и превратились в формальные указатели грамматической категории рода.

Как бы то ни было, язык в ходе своего развития оформился, т.е. начал выражать в самой своей структуре определенные отношения реальности. Или иначе стал подразделять все объекты на определенные семантические классы. Мы уже видели, что для индо-европейских языков это такие отношения, как «действователь — объект действия», «действие — состояние», «характеристика действия — действие» и т.д., и такие классы, как «предмет», «свойство», «активность» и т.д.

Присмотревшись к этим отношениям и категориям, нетрудно обнаружить на них отпечаток ситуации, в которой возник язык и которую он обслуживал. Совершенно ясно, что это трудовая ситуация, или шире — ситуация практического взаимодействия с окружающим миром.

Не требуется, по-видимому, доказывать, что это была самая главная ситуация в жизни первобытного человека. От поведения в ней и от правильного схватывания ее свойств зависела сама жизнь нашего далекого предка (как, впрочем, и нас — его забывчивых потомков). Поэтому отношения, возникающие в ситуации практического взаимодействия с окружающим миром, были самыми важными для создателей языка. И они были заложены в саму структуру их языковой модели реальности.

Так, психолог Мюллер-Фрейенфельз показал, что грамматические категории частей речи отражают реальные категории практической жизни создателей языка. Например, схватыванию и ощупыванию вещи отвечало отнесение ее к классу существительных, которые первоначально обозначали все, с чем можно обращаться как с предметом. Разделению и соединению отвечают отдельные имена для целого и для частей. В том случае, когда части являются не вещами, а свойствами, с ними соотносятся прилагательные как специальные лексические средства, обозначающие категорию принадлежности, присущности. Для счета язык представляет грамматические различия единственного, двойственного и множественного числа а также числительные. Пространственно-временные отношения объектов находят свое речевое формулирование прежде всего в предлогах и союзах, которые сначала устанавливали наглядные отношения в пространстве и времени, а позже начали обозначать также неощутимые причинные, орудийные и иные связи. Еще позже предлоги, срастившись с существительными, дали падежи, а с глаголами — модификации действия (наклонения и др.). Временные отношения действий выражаются также глаголами. Категории оценки (принятия и отклонения) находят словесное представление в наречиях и т.д.