Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

— Война войне! — прогремел чей-то голос.

— Мы будем драться, — вскричал Одель, — но будем драться, как солдаты революции, за окончательное разоружение и раскрепощение народов!

Эрар, почтовый служащий, всегда привлекавший внимание своим исключительным сходством с Брианом{122} (вплоть до голоса, вибрирующего, с теплыми, глухими нотами), медленно произнес:

— Да… Тысячи и тысячи невинных будут принесены в жертву! Это чудовищно. Но единственное, что могло бы примирить с этим ужасом, — мысль, что мы платим за будущее! Те, которые выйдут из этого кровавого крещения, возродятся духовно… Перед ними не останется ничего, кроме развалин. И на этих развалинах они смогут наконец построить новое общество!

Женни, стоявшая позади Жака, увидела, как вздрогнули его плечи. Она подумала, что сейчас он вмешается в спор. Но он повернулся к ней, не сказав ни слова. Его изменившееся лицо поразило ее. Он снова взял ее под руку и, прижимая к себе, отошел от группы. Он был счастлив, что она с ним: ощущение одиночества казалось ему не таким горьким. «Нет, — говорил он себе — нет!.. Лучше умереть, чем принять то, что я осуждаю всем сердцем! Лучше смерть, чем это отступничество!

— Вы слышали? — сказал он после короткого молчания. — Я не узнаю их больше.

В эту минуту Фужероль, который во время разговора у ограды не проронил ни слова, нагнал их.

Ты прав, — сказал он без всякого предисловия, вынуждая молодых людей остановиться и выслушать его. — Я даже хотел было дезертировать, чтобы остаться верным самому себе. Понимаешь?.. Но если бы я это сделал, то впоследствии никогда не был бы уверен в том, что сделал это по убеждению, а не из трусости. Потому что, сказать правду, я отчаянно боюсь… И вот, это нелепо, но я сделаю то же, что они: я пойду…

Он не стал дожидаться ответа Жака и удалился решительным шагом.

— Может быть, есть много таких, как он… — задумчиво прошептал Жак.

Они пошли по Бургундской улице вдоль Бурбонского дворца, направляясь к Сене.

— Знаете, что меня поражает? — продолжал Жак после новой паузы. — Их взгляды, их голос, какая-то непроизвольная веселость, которая сквозит в их движениях… До такой степени, что невольно спрашиваешь себя: «А что, если бы они сейчас узнали, что все уладилось, что мобилизация отменена, — не охватило бы их прежде всего чувство разочарования?..» И больнее всего, — добавил он, — видеть энергию, которую они отдают на службу войне, их мужество, их презрение к смерти! Видеть эту впустую растраченную душевную силу — силу, сотой доли которой хватило бы на то, чтобы помешать войне, если бы только они вовремя и единодушно употребили ее на служение миру!..

На мосту Согласия они встретили Стефани; он шел один, опустив голову; огромные очки красовались на его хрящеватом носу. Он тоже торопился узнать результат переговоров.

Жак сообщил ему, что беседа прервана и через некоторое время должна возобновиться, но уже в «Юманите».

— В таком случае я возвращаюсь в редакцию, — сказал Стефани, поворачивая обратно.

Жак был по-прежнему мрачен. Он прошел несколько шагов молча; затем, вспомнив о пророчестве Мурлана, дотронулся до локтя Стефани.

— Конечно, — социалистов больше нет: есть только социал-патриоты.

— Почему ты говоришь это?

— Я вижу, что все они согласны идти воевать. Им кажется, что, принося революционный идеал в жертву новому мифу — «Отечеству в опасности», они повинуются своей совести. Самые яростные противники войны сильнее всего рвутся в бой!.. Жюмлен… Пажес… Все!.. Даже старик Рабб готов пойти добровольцем, если только согласятся его взять!

— Рабб! — повторил Стефани вопросительным тоном. Но вдруг заявил: — Это меня не удивляет… Кадье тоже идет. И Берте и Журден! Со вчерашнего дня все они носят в кармане военные билеты. Даже Галло, несмотря на свою близорукость, попросил Геда, чтобы тот похлопотал за него в министерстве и помог ему освободиться от должности «интендантской крысы»!..

— Партия обезглавлена, — мрачно заключил Жак.

— Партия? Может быть, и нет. Но что действительно обезглавлено — это противодействие силам войны.

Жак подошел к нему ближе, охваченный братским порывом.

— Ты тоже думаешь, что если бы Жорес был жив…

— Разумеется, он был бы с нами! Или, вернее, вся партия осталась бы с ним!.. Дюнуа нашел правильную формулировку: «Социалистическая совесть не могла бы расколоться».

Они молча перешли через площадь Согласия, свободную от экипажей и потому казавшуюся более широкой и светлой, чем обычно. Желчное лицо Стефани судорожно подергивалось: у него был тик.

Внезапно он остановился. Свет уличного фонаря отбрасывал на его продолговатое лицо причудливые блики, и минутами его очки вспыхивали над глазными впадинами, полными мрака.

— Жорес? — повторил он. (Произнося это имя, его певучий голос, голос южанина, зазвучал такими нежными, такими скорбными нотками, что у Жака подступил комок к горлу.) — Знаешь, что он сказал при мне в прошлый четверг, перед самым отъездом из Брюсселя? Гюисманс{123} собирался вернуться в Амстердам и прощался с ним. Патрон неожиданно посмотрел ему в глаза и сказал: «Слушайте меня внимательно, Гюисманс. Если разразится война, поддерживайте Интернационал! Если друзья будут умолять вас принять участие в этой стычке, не делайте этого, поддерживайте Интернационал! И если я, Жорес, приду к вам и потребую, чтобы вы примкнули к какой-либо из воюющих сторон, не слушайте меня, Гюисманс! Чего бы это ни стоило, поддерживайте Интернационал!»

Потрясенный, Жак вскричал:

— Да! Даже если нас останется только десять! Даже если нас останется только двое! Чего бы это ни стоило, мы должны поддерживать Интернационал! — Его голос дрожал. Трепеща от волнения, Женни подошла ближе и прижалась к нему, но он, видимо, этого не заметил. Он повторил еще раз, словно клятву: — Поддерживать Интернационал!

«Но как?» — думал он. И ему показалось, что он, совсем один, погружается во мрак.

Было за полночь, когда Жак и Женни вышли из редакции «Юманите», куда многие социалисты приходили в этот вечер за новостями. Несмотря на полное крушение надежд, Жак все же не хотел уходить, не узнав исхода переговоров с германским делегатом. С беспокойством глядя на измученное лицо Женни, он неоднократно умолял ее вернуться домой и отдохнуть, обещая прийти к ней, как только сможет, но она каждый раз отвечала отказом. Наконец в кабинет Стефани, где, кроме них, нашли приют еще человек двадцать социалистов, пришел Галло и заявил, что заседание кончилось. Мюллер, де Ман очень торопились: они хотели поймать последний поезд для штатских, направлявшийся в Бельгию, и у них едва оставалось время, чтобы добраться до Северного вокзала. Жак и Женни увидели, как они прошли по коридору в сопровождении Моризе. Кашен, вооруженный депутатской перевязью{124}, взялся облегчить им отъезд и усадить в поезд. И все-таки нельзя было поручиться, что Мюллеру удастся проехать через бельгийскую границу.

Галло, на которого все накинулись с расспросами, яростно тряс всклокоченной головой. Наконец удалось вырвать у него подробности. В конечном итоге эта последняя встреча социалистических партий Франции и Германии ни к чему не привела. После шести часов добросовестного обсуждения пришлось ограничиться робким пожеланием, чтобы социалисты палаты и рейхстага, не препятствуя предоставлению военных кредитов, хотя бы воздержались от голосования за них. Присутствующие разошлись, придя к следующему смехотворному заключению: «Неустойчивость ситуации не позволяет взять на себя более определенные обязательства».

Это было окончательное банкротство. Догмат международной солидарности оказался иллюзией.

Жак взглянул на Женни, словно надеясь найти у нее последнюю поддержку в своем отчаянии. Она сидела на табурете, немного в стороне от остальных, опустив руки на колени, прислонившись спиной к книжным полкам. Свет плафона косо падал на ее профиль, сгущая тени под глазами, под скулами. Зрачки ее расширились от усилия, которое она делала над собой, чтобы держать глаза открытыми. Заключить ее в объятия, укачать, убаюкать… Все сострадание, какое Жак питал сегодня к миру, внезапно удесятерило его жалость к этому хрупкому и усталому существу, единственному, которое должно было отныне иметь для него значение.

Он подошел к ней, помог подняться, молча вывел из комнаты.

Наконец! Она первая бросилась к лестнице. Она больше не чувствовала усталости… И когда они оказались на тротуаре, когда горячая рука Жака обвилась вокруг ее талии, — помимо радости, помимо того непреодолимого чувства, которое приковывало ее к нему, она испытала вдруг какое-то неясное, пугающее, совершенно новое ощущение, настолько сильное, что волна крови бурно прилила к ее вискам, и, пошатнувшись, она поднесла руку ко лбу.