Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

— Ну да!

— Но вы почти не знаете друг друга… И потом, в такой момент! Помолвка накануне… Стало быть, что же? Ты отказался от мысли уехать из Франции?

— Нет. Я еду завтра вечером. В Швейцарию. — Он помолчал и добавил: — С ней.

— С ней? Послушай, Жак, ты что, сошел с ума? Окончательно сошел с ума?

Жак продолжал улыбаться.

— Да нет же, старина… Все очень просто: мы любим друг друга.

— Ах, не говори глупостей! — резко оборвал его Антуан.

Жак злобно рассмеялся. Поведение брата оскорбляло его.

— Возможно, что это такое чувство, которое тебя удивляет… которое ты не одобряешь… Тем хуже… Тем хуже для тебя… Я хотел, чтобы ты был в курсе. Это сделано. Теперь до свиданья.

— Подожди! — вскричал Антуан. — Это глупо! Я не могу позволить тебе уехать с подобной чепухой в голове!

— До свиданья.

— Нет! Мне надо с тобой поговорить!

— К чему? Я начинаю думать, что мы не можем понять друг друга…

Он повернулся было, чтобы уйти, но остался. Наступило молчание.

Антуан постарался овладеть собой.

— Послушай, Жак… Давай рассуждать… — Жак иронически улыбнулся. — Надо принять во внимание две вещи… С одной стороны — твой характер, а с другой — момент, который ты выбрал для… Так вот, прежде всего поговорим о твоем характере, о том, что ты за человек… Позволь сказать тебе правду: ты совершенно не способен составить счастье другого существа… Совершенно! Следовательно, даже при других обстоятельствах ты никогда не смог бы сделать Женни счастливой. И тебе ни в коем случае не следовало…

Жак пожал плечами.

— Дай мне договорить. Ни в коем случае! А сейчас меньше, чем когда бы то ни было!.. Война… И с твоими взглядами!.. Что ты будешь делать, что с тобой будет? Неизвестно. И это страшная неизвестность!.. Себя ты можешь подвергать риску. Но связывать со своей участью другого человека — и в такой момент? Это просто чудовищно! Ты совсем потерял голову! Поддался ребяческому увлечению, которое не выдерживает никакой критики!

Жак разразился смехом — уверенным, дерзким, почти злым смехом, немного безумным смехом, который внезапно оборвался. Он резко откинул со лба прядь волос и гневно скрестил руки.

— Так вот как! Я прихожу к тебе, прихожу поделиться с тобой нашим счастьем, — и это все, что ты находишь нужным мне сказать? — Он еще раз пожал плечами, схватился за ручку двери и, обернувшись, бросил через плечо: — Я думал, что знаю тебя. Я узнал тебя только теперь, за эти пять минут! Ты никогда не любил! Ты никогда не полюбишь! Черствое, неизлечимо черствое сердце! — Он смотрел на брата свысока — с высоты своей недосягаемой любви. Кривая усмешка показалась на его губах, и он презрительно бросил: — Знаешь, кто ты такой? Со всеми твоими дипломами, со всем твоим самомнением? Ты жалкий человек, Антуан! Всего только жалкий, жалкий человек!

У него вырвался короткий сдавленный смешок, и он исчез, хлопнув дверью.

Антуан с минуту сидел неподвижно, опустив голову, устремив взгляд на ковер.

— «Черствое сердце»! — произнес он вполголоса.

Он прерывисто дышал. Волнение крови причинило ему физическую боль, недомогание, подобное тому, какое бывает у людей на очень большой высоте. Он вытянул руку, стараясь держать ее в горизонтальном положении; ее сотрясала дрожь, побороть которую он был не в силах. «Должно быть, пульс у меня сейчас около ста двадцати…» — подумал он.

Он медленно выпрямился, встал, подошел к окну и толкнул ставни.

На дворе было тихо. В отдалении, между двумя гранями стен, желтым пятном выделялась чахлая листва каштана. Но он не видел ничего, кроме дерзкого лица Жака, его самонадеянной улыбки, его хмельного, упрямого взгляда.

— «Ты никогда не любил!» — прошептал он, сжимая кулаки на железном подоконнике. — Глупец! Если это и есть любовь, то, согласен, я никогда не любил! И горжусь этим!

В окне соседнего дома показалась девочка и взглянула на него. Может быть, он говорил вслух? Он отошел от окна и вернулся на середину комнаты.

— Любовь! В деревне они, по крайней мере, не боятся называть это своим именем; они говорят, что «самцу нужна самка»… Но для нас это было бы слишком просто, это было бы унизительно! И надо это облагородить! Надо кричать, закатывая глаза: «Мы любим друг друга!.. Я люблю ее!.. Любо-о-овь!» Сердце — это, как известно, ваша монополия, монополия влюбленных! У меня «черствое сердце»! Пусть так!.. И, разумеется: «Ты не можешь понять!» Постоянный припев! Тщеславная потребность быть непонятым! Это возвышает их в собственных глазах! Точно помешанные! Совершенно как помешанные: нет ни одного сумасшедшего, который бы не кичился тем, что его не понимают!

Антуан увидел себя в зеркале жестикулирующим, с разъяренным взглядом. Он сунул руки в карманы и начал искать более благородный предлог для своего гнева.

— Абсурдность этого — вот что приводит меня в исступление. Да, это здравый смысл, возмущаясь, причиняет мне такую острую боль… Впрочем, я уже не в первый раз констатирую подобный факт: от раны, нанесенной здравому смыслу, можно страдать, как от ногтоеды, как от зубной боли!

Мысль о Филипе, ожидающем его в кабинете, помогла ему прийти в себя. Он пожал плечами.

— Что ж…

Его пальцы машинально нащупали в кармане какую-то бумагу. Письмо Анны. Он вынул конверт, разорвал его пополам и бросил обрывки в корзину. Его взгляд упал на военный билет, приготовленный на письменном столе. И вдруг он почувствовал, что слабеет. Завтра война, опасности, увечье, может быть, смерть? «Ты никогда не любил!» Завтра молодость неожиданно оборвется, и, быть может, пора любви минет навсегда…

Внезапно он нагнулся над корзиной, нашел половину конверта, вынул из него обрывок записки, развернул его. Это был крик, страстный и нежный, как ласка:

«…сегодня вечером… У нас. Я буду ждать тебя… Я должна тебя видеть. Обещай мне, что ты придешь. Мой Тони! Приходи».

Он упал в кресло. Провести последнюю ночь с ней… Еще раз отдаться ее ласкам. Еще раз уснуть и забыть обо всем в ее объятиях… Внезапная тоска, волна отчаяния, могучая, как девятый вал, нахлынула на него. Он облокотился на стол и, стиснув голову руками, в течение нескольких минут рыдал, как ребенок.

LXX

Париж был спокоен, но трагичен. Тучи, скапливавшиеся с самого полудня, образовали темный свод, погружавший город в сумеречный полумрак. Кафе, магазины, освещенные раньше, чем обычно, отбрасывали бледные полосы на черные улицы, где толпа, лишенная обычных средств передвижения, торопливо бежала куда-то, охваченная тревогой. Пасти метро выталкивали обратно на тротуар потоки пассажиров, вынужденных, несмотря на нетерпение, по полчаса топтаться на ступеньках, прежде чем им удавалось проникнуть внутрь.

Жак и Женни не захотели ждать и дошли до правого берега пешком.

Газетчики стояли на каждом углу. Люди вырывали друг у друга экстренные выпуски и на минуту останавливались, чтобы пробежать их жадными взглядами. Каждый, не отдавая себе отчета, упорно искал там великую новость: что все улажено; что правители Европы внезапно опомнились; что они пришли к полюбовному соглашению; что нелепый кошмар наконец рассеялся; что все отделались от него только страхом…

В «Юманите» после объявления мобилизации сделалось так же пусто, как и всюду; каждый, видимо, был захвачен своими личными делами. Вестибюль, лестница были безлюдны. Единственный служитель, расхаживавший по коридору, предупредил Жака, что Стефани в кабинете нет. Регулярность выхода газеты обеспечивал Галло; он работал сейчас над завтрашним номером, и вход к нему был воспрещен. Жак, за которым, как тень, следовала изнемогавшая от усталости Женни, не стал пытаться нарушить запрет.

— Идемте в «Прогресс», — сказал он.

В кафе, в нижнем зале, — никого. Даже сам хозяин отсутствовал. За кассой сидела только его жена; лицо у нее было заплаканное, и она не двинулась с места.

Жак и Женни поднялись на антресоли.

Занят был только один столик: несколько социалистов, совсем молодых, незнакомых Жаку. Появление вновь прибывших заставило их на минуту умолкнуть, но они тотчас возобновили спор.

Жаку хотелось пить. Он усадил Женни у входа и спустился вниз за бутылкой пива.

— А что же еще можешь ты сделать, болван? Дождаться жандармов? И как дурак пойти под расстрел?

Говорил краснощекий малый лет двадцати пяти в сдвинутой на затылок фуражке. Голос его звучал резко. Он поочередно устремлял на товарищей суровый взгляд своих черных глаз.

— И потом вот что, — продолжал он с горячностью. — Для нас, для людей вроде нас, внимательно следивших за всем этим, ясно только одно, и это важнее всего: мы — граждане страны, которая не хотела войны и которой не в чем себя упрекнуть!