Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

— Ну, это еще неизвестно, — загадочно уронил Жюмлен.

Жак нетерпеливо топтался на месте.

— Единственное, что можно сказать, — продолжал Жюмлен убежденным тоном, — и что, кажется, на все лады повторяли Мюллеру лидеры нашей партии, это — что Франция сделала все возможное, чтобы избежать войны… До последней минуты! Вплоть до согласия оттянуть свои войска прикрытия!.. По крайней мере, у нас, французских социалистов, совесть чиста! И мы имеем полное право считать Германию нападающей стороной!

Жак смотрел на него, ошеломленный.

— Другими словами, — отрезал он, — французские социалистические депутаты собираются голосовать за кредиты?

— Во всяком случае, они не могут голосовать против них.

— Что значит — не могут?

— Самое вероятное — что они воздержатся при голосовании, — сказал Рабб.

— Ах! — вскричал Жак. — Если бы Жорес был с нами!

— Ба!.. Я думаю, что при настоящем положении вещей сам Патрон не решился бы голосовать против.

— Но ведь Жорес сотни раз доказывал, насколько нелепо разделение стран на страну нападающую и страну, подвергшуюся нападению! — вскричал Жак в бешенстве. — Это только предлог для бесконечных препирательств! Вы все, кажется, забыли об истинных причинах той переделки, в которую мы попали, — о капитализме, об империалистической политике правительств! В какие бы формы ни облекались первые проявления вражды, международный социализм должен восстать против войны, против всякой войны! Если же нет…

Рабб вяло согласился с ним:

— В принципе, конечно… И, кажется, Мюллер действительно сказал что-то в этом духе…

— И что же?

Рабб устало махнул рукой.

— Этим дело и кончилось. И, взявшись под ручку, они пошли обедать.

— Нет, — возразил Жюмлен. — Ты забыл сказать, что Мюллер выразил желание позвонить по телефону в Берлин, чтобы посоветоваться с лидерами своей партии.

— Ах, так? — произнес Жак, хотевший лишь одного — снова обрести надежду.

Он круто повернулся, сделал несколько шагов, но возвратился и опять остановился перед Жюмленом и Раббом.

— Знаете, что думаю об этом я? Этот Мюллер приехал попросту для того, чтобы прощупать подлинный уровень интернационализма и пацифизма французской партии. И если бы перед ним оказались настоящие борцы, готовые на все, готовые объявить всеобщую забастовку, чтобы провалить националистическую политику правительства, то — я это утверждаю — можно было бы еще спасти мир! Да! Даже сегодня, даже после объявления мобилизации, можно было бы еще спасти мир! Грозным союзом французского и германского пролетариата! Что же он нашел вместо этого? Говорунов, спорщиков, людей умеренных взглядов, всегда готовых осудить войну и национализм на словах, а на деле собирающихся уже голосовать за военные кредиты и предоставить полную свободу действий генеральному штабу! Мы до последней минуты будем свидетелями все того же нелепого и преступного противоречия: того же двусмысленного столкновения между идеалом интернационализма, который исповедуют теоретически, и всеми теми националистическими интересами, которыми на практике не хочет пожертвовать никто — даже сами лидеры социалистов!

Пока он говорил, изнемогавшая от усталости Женни не отрывала от него глаз. Голос Жака обволакивал ее, словно знакомая и ласкающая музыка. Казалось, что она внимательно следит за его словами, но в действительности она была слишком утомлена, чтобы слушать. Она жадно рассматривала лицо Жака, рот на этом лице, и ее взгляд, устремленный на эти изогнутые губы, линия которых то выпрямлялась, то сокращалась, словно какое-то изумительное живое существо, доставлял ей физическое ощущение близости. Вспоминая ночь, проведенную в его объятиях, она замирала от ожидания. «Уйдем, — думала она. — Чего он ждет? Скорее… Пойдем домой… Какое нам дело до всего остального?»

Кадье перебегавший от группы к группе и сыпавший новостями, подошел к ним.

— Мы только что обратились в министерство внутренних дел с просьбой дать Мюллеру возможность переговорить по телефону с Берлином. Безуспешно: сообщение прервано. Слишком поздно! И тут и там осадное положение…

— Это было, пожалуй, последним шансом, — прошептал Жак, наклоняясь к Женни.

Кадье услышал его и насмешливо спросил:

— Шансом на что?

— На выступление пролетариата! Международное выступление!

Кадье странно улыбнулся.

— Международное? — повторил он. — Но, дорогой мой, будем реалистами: начиная с сегодняшнего дня международна не борьба за мир, международна — война!

Что это было — выпад отчаяния? Он пожал плечами и скрылся во мраке.

— Он прав, — проворчал Жюмлен. — До ужаса прав. Война налицо. Сегодня вечером — добровольно или нет — мы, социалисты, так же как все французы, находимся в состоянии войны… Наша международная деятельность… да, мы еще вернемся к ней, мы возобновим ее, но потом. На сегодняшний день пора пацифизма миновала.

— И это говоришь ты, Жюмлен? — вскричал Жак.

— Да! Появился новый фактор: война налицо. Для меня этот фактор изменил все. И наша роль — роль социалистов — представляется мне вполне ясной: мы не должны тормозить деятельность правительства!

Жак посмотрел на него в оцепенении.

— Значит, ты соглашаешься быть солдатом?

— Разумеется. Заявляю тебе, что во вторник гражданин Жюмлен станет самым обыкновенным рядовым второго разряда двести тридцать девятого запасного полка в Руане!

Жак опустил глаза и ничего не ответил.

Рабб положил руку ему на плечо.

— Не строй из себя большего упрямца, чем ты есть на деле… Если сегодня ты еще не думаешь так же, как он, то ты придешь к этому завтра… Это бесспорно. Дело Франции есть дело демократии. И мы, социалисты, обязаны первыми защищать демократию от вторжения соседей-империалистов!

— Значит, и ты тоже?

— Я? Не будь я так стар, я пошел бы добровольцем… Впрочем, я попытаюсь. Может быть, моя старая шкура еще на что-нибудь пригодится… Что ты так смотришь на меня? Я не переменил своих убеждений. Я твердо надеюсь дожить до такого дня, когда можно будет возобновить борьбу с милитаризмом. Я остаюсь его заклятым врагом! Но в настоящий момент — без глупостей: милитаризм уже не то, чем он был вчера. Милитаризм сегодня — это спасение Франции, и даже больше: спасение демократии, которой грозит опасность. Вот почему я втягиваю свои когти. И готов сделать то же, что товарищи: взять винтовку и защищать страну. А дальше будет видно!

Он смело выдерживал взгляд Жака. Неопределенная улыбка, смущенная и в то же время горделивая, блуждала на его губах и еще больше оттеняла притаившуюся в глазах грусть.

— Даже Рабб! — прошептал Жак, отворачиваясь.

Он задыхался.

Он схватил Женни за руку и ушел с ней, ни с кем не попрощавшись.

У ограды группа оживленно разговаривавших людей загораживала выход.

В центре, жестикулируя, говорил что-то Пажес, секретарь Галло. Среди окружавших его молодых социалистов Жак увидел знакомые лица: это были Бувье, Эрар, Фужероль, профсоюзный работник Латур, Одель и Шардан — сотрудники «Юма».

Пажес заметил Жака и кивнул ему.

— Знаешь новость? Телеграмма из Петербурга: сегодня вечером Германия объявила войну России.

Бувье, митинговый оратор, человек лет сорока, тщедушный, с землистым лицом, повернулся к Жаку:

— Нет худа без добра! Там, на фронте, для нас найдется работа! Как только они дадут нам винтовки и патроны…

Жак не ответил. Он не доверял Бувье, ему не нравились его бегающие глазки. (Мурлан сказал ему как-то, выходя с митинга, где Бувье произнес горячую речь: «Этот малый у меня на примете. Слишком он пылок, на мой взгляд… Когда происходят аресты, его каждый раз берут одним из первых, но он всегда ухитряется каким-то образом доказать свою непричастность к делу и освободиться…»)

— Забавнее всего, — продолжал Бувье с приглушенным смешком, — их уверенность в том, что они втянули нас в национа-листическую войну! Они и не подозревают, что через месяц эта война станет гражданской войной!

— А через два месяца — революцией! — вскричал Латур.

Жак холодно спросил:

— Так, значит, все вы тоже подчинились мобилизации?

— Черт возьми! Случай слишком хорош, чтобы его упускать!

— А ты? — спросил Жак, обращаясь к Пажесу.

— Разумеется!

На лице Пажеса было необычное выражение. Его голос звенел. Можно было подумать, что он немного пьян.

— Не наша вина, если мы не смогли помешать этой войне, — продолжал он. — Но мы не смогли, и война — совершившийся факт. Так пусть же, по крайней мере, она будет концом этого умирающего общества, которое не замечает, что идет на самоубийство! Капитализм не переживет катастрофы, которую он сам вызвал, и его гибель будет зависеть от нас одних! Так пусть же, по крайней мере, эта война послужит на пользу социальному прогрессу! Пусть она послужит на пользу человечеству! Пусть она будет последней! Пусть она будет освободительной.