«Каждый человек мог быть арестован… Во мраке ночи, втихомолку, тайно, без всяких формальностей… в формах самых грубых и самых оскорбительных…»
«…во Франции существовало тогда всего две партии: партия живых и партия мертвых».
«Казни и издевательства над жертвами „приучают народный ум к таким событиям, которые несколько месяцев назад привели бы его в ужас“».
«…расправлялись с землей Франции так, как этого еще никогда не делалось ни в одной покоренной стране…»; распоряжались во Франции с таким варварством, «какого нельзя было встретить ни у одного неприятеля-победителя».
21 октября 1793 года Конвент постановил: «На развалинах Лиона да будет воздвигнута колонна… со следующей надписью: Лион протестовал против свободы, Лиона больше не существует».
Был разрушен Тулон; требовали «срыть Бордо».
Франция была залита кровью. Жертвами были не только женщины, но и дети:
«Декрет 23 марта осуждал на смерть детей старше 14-летнего возраста».
Все уже было, было…
Вот вам прообраз 58-й статьи — закон о «подозрениях», — по которому подозрительными были (и подлежали репрессиям): «Те, кто своим поведением, или же своими речами, или писаниями заявляли себя сторонниками тирании или федерализма и врагами свободы; те, кто эмигрировал; те из бывших дворян, купно, мужья, жены, отцы, матери, сыновья или дочери и поверенные эмигрантов, которые не проявляли своей непрестанной преданности революции; те, коим было отказано в свидетельствах патриотизма».
Ну, чем не 58-я дробь 70-я? Да с такими формулировочками любого можно посадить. И сажали. Купно с сыновьями и дочерьми — по этому декрету без ограничения возраста — как и у нас.
Это все выписки из «Французской революции» виконта де Брока, изданной у нас в 1892 году. Я выбрал эту книгу потому, что ее автор ставит перед собой задачу рассмотреть Французскую революцию «преимущественно с нравственной стороны и в ее индивидуальных последствиях», — а именно о нравственности больше всего и пишет наша оппозиция.
Это о терроре. Но, может быть, неповторимость нашего опыта в духовном растлении людей, в той атмосфере страха, доносов, лжи, которая нас душила и не прочистилась до сих пор? Ведь пишет же Солженицын: «Каждый из нас — в грязи и навозе по собственной воле, и ничья грязь не осветляется грязью соседей». И еще пишет — о том, что наша система страшна тем, что «сверх всех физических и экономических понуждений от нас требуют еще и полную отдачу души: непрерывное активное участие в общей, для всех заведомой лжи». И в этом, по его мнению, «уникальность нашей системы», «всемирно-историческая уникальность».
Увы, и в этом уникальности нет. И это уже было, было, было… Послушаем виконта:
«Революционное правительство распоряжалось жизнью и имуществами; этого было еще мало. Оно желало поработить себе души и подчинить совесть…»
«Законом 11 августа 1792 года донос вменялся в обязанность каждому французу».
Де Брок много цитирует, вот цитата: «Донос составлял ремесло в течение всей Революции; он убивал национальное достоинство, по крайней мере, в городах; он порождал ненависть, вероломство, озлобленность, зависть, семейные узы расторгались на долгие времена…»
Еще несколько выписок:
«Во многих городах воспитатели обязаны были водить своих учеников на место казни…»
«…роль священников низведена была к роли чиновников на жалованье, которого лишали мятежных; а в случае недостаточности этой меры — прибегали к ссылке и смертной казни».
«…опасались людей с высшим образованием…»
«Горе образованию ума, дающемуся воспитанием, составляющим привилегию! Горе ученым и горе литераторам!»
Лавуазье, приговоренный к смертной казни, просил дать ему отсрочку для завершения одного важного открытия, и в этой отсрочке ему было отказано.
«Республика, — ответил Конвент, — не нуждается в химиках».
А вот как писал об Академиях один революционный журнал:
«Академии — это род зверинцев, куда с большими издержками, наподобие диких зверей, собирают шарлатанов и ученых педантов».
Еще выписка:
«Преследовали всех образованных людей; достаточно было обладать знаниями, чтобы подвергнуться аресту…»
А вот цитата на тему, что каждый из нас сам виноват, что каждый по собственной воле в грязи и навозе — только виконт не ругается, а выражается изящно:
«Эта безграничная тирания утвердилась отчаянием честных людей (то есть скурвились честные люди, переведем мы на родной язык. — Б. В.), не видевших более вокруг себя никакой власти для их объединения (волю потеряли, подонки, переведем мы; по собственной воле окунулись в навоз и грязь. — Б. В.), никакой силы для защиты их. Той же цели служило и чувство страха, парализовавшее всякое сопротивление, подчинившее мирное большинство буйному меньшинству, и обращавшее трусов в доносчиков».
Вот так…
Нет, ни озверелое, людоедское самоистребление, ни растление душ, ни паралич страха, ни «умри ты сегодня, а я завтра», ни 58-я дробь 70-я статья, возводящая произвол в закон, ни особая ненависть к ученым, литераторам, инженерам, вообще образованным людям — ничто из этого не есть неповторимый наш опыт, а есть повторение (может быть, в ином масштабе да в формах иных — так ведь на то и прогресс) того, что человечество уже испытывало. Горько это, обидно, но оригинальности нашей революции, нашей истории XX века придется нам искать в чем-то другом.
Говорят иногда, что опыт нашей революции сводится к пониманию бессмысленности всякой революции вообще. Промышленное развитие? его можно достичь и без революции — пример тому США. Подъем сельского хозяйства? Вот уж тут достижения нашей революции равны, в лучшем случае, нулю. Всеобщая грамотность? И без революции достижима. Устранение несправедливостей царского режима? Так на одну старую несправедливость приходится несколько тысяч новых. Устранение эксплуатации человека человеком? Так по любым расчетам рабочий человек в нашей стране подвергается эксплуатации более свирепой, чем в развитых странах, где «пролетарской революции» не было, — не сам же себя эксплуатирует у нас рабочий? Производительность труда, которая, по Ленину, в конечном счете все решает? Так она у нас была, есть и будет куда как ниже, чем в промышленно-развитых странах. Раскрепощение личности? Поток дарований? Так ни одного открытия мирового значения не сделано, а про область духовной культуры и говорить не приходится, в ней если что и достигнуто, то не только не благодаря революции и партии, а вопреки им, под огнем репрессий и критики, под огнем газетной травли, под прессом проработок: все, кто заставил себя признать (иногда ценой нравственно сомнительных компромиссов или откровенного лицемерия), под этим огнем побывали.
Можно и больше сказать — до революции земля наша была потенциально неизмеримо богаче едва ли не во всех областях человеческой деятельности, чем сейчас. Так что же — неповторимый опыт нашей революции в том, что революции ничего, кроме вреда, не приносят? Увы, и этот вывод был уже сделан из французской революции, например, тем же де Броком (а не самый великий автор, и музея его нет, и улицы его именем не названы):
«Будем непрестанно твердить апологетам революции: „Вы развращаете общественную совесть. Беззаконие никогда не служило основанием правосудия. Мятеж, при посредстве анархии, ведет исключительно к деспотизму. Кровавые катастрофы, которыми завершилось последнее столетие, явились карой; ничего хорошего они не принесли“».
Напомню: книгу де Брока перевели и издали за 13 лет до первой нашей революции, за 25 лет до второй. А «твердил непрестанно» не он один. Вспомним гениальные пророчества Достоевского…
Не помогло.
Да, очень может быть, что наша страна в каких-то отношениях ушла бы дальше, продвинулась бы больше и без революции. Но проверить это предположение мы не в состоянии — история необратима. Жаль, конечно. Поглядеть бы на тот мощный расцвет науки, религии, нравственности, праведности, который мерещится нам с горя и которого — мечтается нам — лишила нас беспощадная революция.
Как будто такой расцвет дается даром…
Нет его пока, расцвета.
Так что же — никакой оригинальности, никакой неповторимости у нашего революционного и послереволюционного опыта так-таки и нет?!
Есть у нас такой опыт, есть — и социально-политический, и философско-исторический. Но прежде чем к нему перейти, попробуем определить основную разницу между революцией нашей и французской.
Цель французской революции, ее движущая сила была — завоевать богатство. Террор был средством наживы — он обогащал якобинцев. Когда перераспределение состояний завершилось — революция исчерпала себя. Никакой большой идеи она не несла и не принесла, страдания никакого духовного величия Франции не придали.