Жуковский и Блудов учредили «Арзамасское общество безвестных людей» 14 окт. 1815 г., а вскоре после этого состоялось и его первое собрание. Общество должно было противостоять архаистам, пропагандируя разговорную, простую стилистику и современные формы русского языка (многие из которых с большей или меньшей искусностью переносились из французского).
Собрания арзамасцев представляли собой обеды с непременным жареным гусем, сопровождаемые чтением вслух натужно остроумных протоколов и тривиальных стихов. Участники, которых редко бывало более полудюжины (из первоначального состава в двадцать членов), облекались в красные колпаки, и эти «bonnets rouges» питают пылкое воображение левых историков, забывающих, однако, что под некоторыми колпаками были головы тех, кто (как, например, вожди «Арзамаса» Жуковский и Карамзин) были пламенными приверженцами монархии, религии и литературной изысканности, да к тому же дух шутовства, которым пропитана вся деятельность этого клуба, исключает какую-нибудь серьезную политическую (впрочем, и художественную) ее направленность. Полудетские ритуалы и символы, принятые в клубе, оказали мертвящее воздействие на те несколько стихотворений Пушкина, в которых отразились арзамасские игривые затеи. Кроме того, не стоит забывать, что юмор Жуковского, в лучшем случае, был остроумием баснописца (для которого априорно смешны, допустим, обезьяны и кошки) и малого дитяти (которому смешно все относящееся к пищеварению). Прозвища, которыми были наделены члены «Арзамаса», взяты из его баллад: Жуковский — Светлана, Блудов — Кассандра, Вяземский — Асмодей, Александр Тургенев — Эолова арфа, Василий Пушкин — Вот (фр. «voici, voila») и т. д. Когда осенью 1817 г. Пушкин присоединился к этой веселой организации, его прозвали Сверчком, взяв это имя из «Светланы», V. 13 (см. мои коммент. к главе Пятой, X, 6 и XVII, 3–4). Все начинание, как обычно и бывает в подобных случаях, быстро стало надоедать участникам и чахнуть, несмотря на старания Жуковского вдохнуть в него жизнь. «Аразмас» прекратил существование в 1818 г.
Если группа Шишкова прославилась своим невыносимым и угрюмым педантизмом вкупе с реакционными взглядами, то «Арзамас» известен насмешливостью и издевками, которые набивают оскомину. Принятые в «Арзамасе» либеральные понятия (в противовес обскурантизму староверов) не заключали в себе политического оттенка: так, Жуковский был привержен самодержавию и православию не менее твердо, чем Шишков. Русские историки литературы приписывают обеим группам явно чрезмерную важность. Ни та, ни другая не оказала заметного воздействия на ход развития русской литературы, которая, как все великие литературы, создана личностями, а не группами.
Из соображений тактики Пушкин в месяцы перед публикацией главы Первой «ЕО» патриотически приветствовал вождя архаистов. Во «Втором послании цензору» (каковым в то время состоял Александр Бирюков (1772–1844), занимавший этот пост с 1821 по 1826 г.), стихотворении из семидесяти двух строк александрийским стихом, — оно написано в конце 1824 г. — Пушкин одобрительно высказывается о назначении Шишкова новым министром народного просвещения (строки 31–35):
Министра честного наш добрый царь избрал,Шишков наук уже правленье восприял.Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,Он славен славою двенадцатого года;Один в толпе вельмож он русских муз любил…
По тем же причинам Пушкин в 1824 г. переменил отношение к участнику «Беседы» князю Шаховскому (который был главной мишенью арзамасцев) и вставил в главу Первую два одобрительных стиха о нем.
XV
Къ ней дамы подвигались ближе; Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже, 4 Ловили взоръ ея очей; Дѣвицы проходили тише Предъ ней по залѣ: и всѣхъ выше И носъ и плеча подымалъ 8 Вошедшій съ нею Генералъ. Никто бъ не могъ ее прекрасной Назвать; но съ головы до ногъ Никто бы въ ней найти не могъ12 Того, что модой самовластной Въ высокомъ, Лондонскомъ кругу Зовется vulgar. Не могу...
4 взор ее очей. Фр. «Le regard de ses yeux».
7 Ср.: Вяземский, 1815, стихотворение четырехсложниками, обращенное к Денису Давыдову (строки 20–23):
…генеральских эполетов..................................От коих часто поневолеВздымаются плеча других…
12 В беловой рукописи находим гораздо более выразительный эпитет, чем «самовластной», — «тихогласной».
14 vulgar. Русское прилагательное «вульгарный» вскоре стало вполне употребительным. В своем широком значении — «пошлый», «грубый» — это слово синонимично понятию «площадной» (от «площади» — городской, рыночной), встречающемуся в других главах «ЕО» (Четвертая, XIX, 8 и Пятая, XXIII, 8).
Ср.: мадам де Сталь, «О литературе…» (см. коммент. к главе Третьей, XX, 14), ч. 1,гл. 19 (изд. 1818), т. II, с. 50, примеч.: «…никто еще не употреблял слова „вульгарность“ [в эпоху Людовика XIV], но оно кажется мне выразительным и точным» <пер. В. А. Мильчиной>.
См. также коммент. к главе Восьмой, XIV, 13.
14 — XVI, 6 Заключенный в скобки пассаж от «Не могу», которым заканчивается XV, 14, и до конца XVI, 6, где мы возвращаемся к «нашей даме», — редкий пример переноса из строфы в строфу. В данном случае перенос забавным образом становится чем-то наподобие двери, распахнутой перед читателем, но закрытой для Онегина, замечающего даму (чьи достоинства читатель уже имел случай оценить) лишь после того, как она уселась рядом с Ниной Воронскою.
XVI
Люблю я очень это слово, Но не могу перевести: Оно у насъ покамѣстъ ново, 4 И врядъ ли быть ему въ чести. Оно бъ годилось въ эпиграммѣ... Но обращаюсь къ нашей дамѣ. Безпечной прелестью мила, 8 Она сидѣла у стола Съ блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы: И вѣрно бъ согласились вы,12 Что Нина мраморной красою Затмить сосѣдку не могла, Хоть ослѣпительна была.
5 Я почти не сомневаюсь, что эпиграмма, которая просится на язык поэту, представляла бы собой обыгрывание «vulgar» в связи с Булгариным, презренным критиком. Пушкин мог бы обозвать его Вульгариным или же при помощи русского предикативного окончания зарифмовать «Булгарин — вульгарен».
Строфа, как предполагают, написана в октябре 1830 г. в Болдине. В «Северной пчеле» № 30 (12 марта 1830 г.) появился булгаринский оскорбительный «Анекдот» (см. коммент. к главе Восьмой, XXXV, 9), а неделю спустя был напечатан его неприязненный отзыв о главе Седьмой[75] (см. коммент. к главе Седьмой, после LV).
Среди различных автобиографических заметок в пушкинских рукописях находится следующая (Сочинения 1936, V, 461), датированная 23 марта 1830 г.: «Я встретился с [критиком] Надеждиным у Погодина [еще один литератор]. Он показался мне весьма простонародным, vulgar [написано по-английски], скучен, заносчив и безо всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный».
9–10 Ниной Воронскою, / Сей Клеопатрою Невы. В главе Пятой ловкач и трюкач мосье Трике в своем мадригале заменил Нину Татьяной. Как большинство предзнаменований, содержащихся в той главе (например, предсказание обеим барышням Лариным выйти за «мужьев военных»), исполняется и это: Татьяна теперь затмила «belle Nina».
Некоторые любители отыскивать прототипы связывают (неверно) эту красавицу, о которой мы ничего конкретного не знаем, с графиней Аграфеной Закревской (1799–1879). Баратынский, влюбившийся в нее зимой 1824 г. в Гельсингфорсе (муж ее был генерал-губернатором Финляндии) и летом 1825 г., очевидно, ставший ее любовником, признается в письме приятелю, что думал о ней, представляя, какие чувства должна была испытывать героиня его безвкусного «Бала» (февраль 1825 — сентябрь 1828 г.), когда возлюбленный, Арсений, покинул ее ради Оленьки и она покончила самоубийством; впрочем, Нина было модным именем в литературе, и то обстоятельство, что героиню Баратынского зовут княгиня Нина, не доказывает, что ее прославленный прообраз тот же самый, что прообраз пушкинской Нины Воронской (варианты в беловой рукописи — Волховская и Таранская).