засуетился. – Только у нас тут диковато, и не уверен, что тебя устроит жалованье, а уж то, что я не дам тебе насадить совсем свои порядки и придется меня слушаться…
Янгред слушал молча. Да. Пока он точно не хочет больше никуда идти. Не дальше города, где поклонится царю и заберет последнее, что причитается по договору. А братья… братья найдут кого-нибудь еще, на чьем загривке смогут ездить. Или поумнеют. Не такие они и плохие, с ними можно и ладить. Просто на расстоянии.
– Пожалуй… – Он оглядел городские крыши и подмигнул Хельмо, – я приживусь.
Негреющее солнце светило слишком ярко, чтобы хоть немного в этом сомневаться.
2. Плохие друзья
Стрельцы, столько защищавшие Ас-Ковант от внешнего врага, сегодня боролись с врагом внутренним, не менее огромным: встав цепью у главных ворот, отгоняли галдящий люд. Горожане с ночи пытались прорваться за стены, столпиться подле них, окружить въездную дорогу. Многие тащили цветы и ягоды, и свежий хлеб, и пестрые ленты, и колокольчики – кто что считал достойным. Каждый старался пролезть вперед или хоть чуточку ближе, лишь бы раньше увидеть защитников Острары, вернувшихся с уже почти безоговорочной победой. Воодушевленный народ не тревожила оговорка «почти»: последние отряды Самозванки, она сама и ее супруг затворились в приграничной Ольяне. Вероятно, зализывали раны, не в силах двигаться дальше. Хинсдро уже решил через какое-то время отправить в обход Хельмо посла с приказом снять осаду. Пусть Самозванка и королевич убираются, не станут они напрашиваться снова. Как ни выгодно пленить подобных пташек, это же… дети. Пусть лучше вшивый мерзавец Сивиллус оценит жест доброй воли от почти павшего, но в конце концов победившего противника. Оценит, утрется и впредь думает дважды. Жаль, это – представлять перекошенную рожу Луноликого – в последние дни осталось чуть ли не единственным, что возвращало Хинсдро тень веселости.
Он должен был торжествовать: столица, страна, трон спасены. Должны были улетучиться малейшие тревоги: народ более не приходит толпами к терему, не жалобится, исчез замаячивший было риск голода. Башни починили. Покладисты, даже слишком, стали бояре. Все уладилось лучше, чем Хинсдро мог мечтать. «И слава! Слава царю!» – так завершили очередную главу хроники, где скрупулезно велось описание тяжелых дней Смуты.
Слава царю Хинсдро! Разве нет?
Земля дрожала; даже стоя на наспех сколоченном помосте, Хинсдро это чувствовал. Чувствовал и Тсино: скакал рядом, тянулся вперед.
– Едут… – прошептал он, привставая на носки, точно надеясь заглянуть за стены. Завопил уже в голос: – Еду-ут!
Толпа откликнулась: в едином порыве, с оханьем и шепотками нахлынула на ворота. Снова стрельцы удержали ее, предостерегающе завопили, шустро побежали и рассыпались, оцепив весь въезд и расчистив путь. Тсино, ненадолго отвлекшись от попыток посильнее вытянуть шею, взволнованно ухватил Хинсдро за руку, заглянул в лицо.
– Ты расскажешь ведь Хельмо? Что на Царской башне я из пушки стрелял!
Хинсдро нервно, принужденно рассмеялся:
– Раз я даже не надрал тебе уши, что ж, почему не рассказать?
– А как я Самозванку…
– Тсино! – тут Хинсдро голос повысил. – Врать нехорошо, я тебе уже говорил, хватит. Хельмо вот свои подвиги не приукрашивает…
О да, это чужой грех. Народный. Глухая досада всколыхнулась с новой силой.
– Я не… – начал обиженно сын, но махнул рукой. – У-у-у, сам расскажу.
Надулся еще, надо же. Постыдился бы. Тсино и так, как его ни вразумляли, дорвался до того, чего хотел. Наловчился сбегать и из терема, и от лекарей, с которыми работал: менялся одеждой с детьми стрельцов, дурачил стражу и мчал на башни. Дозорные успели полюбить ловкого мальчика и ужаснулись, когда однажды его увел царев конвой. Состоялось разоблачение прямо во время битвы за столицу. Да еще ерунда эта, которую сын сочинил: якобы в один из вечеров они со Злато-Птицей чуть не поймали Самозванку! Совсем от рук отбился… а как ревел белугой, не сумев сбежать в армию к «братцу»! Обижен теперь… Хинсдро вздохнул и сжал плечо сына: будет так вертеться – точно свалится. А земля уже дрожала так, что сомнений не осталось: идут.
Войска приближались без барабанов, без любой другой музыки. Были только бодрый грохот, лязг брони, нестройные песни. Слух сразу резануло: к солнечным словам примешивались чужеродные – рычащие, отвратительно хлесткие. Целыми фразами вплетались в привычные куплеты так ловко, будто были там всегда. Несомненно: Хельмо не мешал своим брататься с дикарями. Неизвестно, какие еще ухватки приобрели солдаты.
Ворота раскрылись, медленно и торжественно. Стрельцы бросились в стороны, с новой силой начали теснить народ, чтобы никто – совсем в исступленном восторге – не сиганул под копыта. Но пока можно было не опасаться: люди притихли. Взгляды, все как один, устремились вперед, туда, где колыхались красные и серые знамена. Сияли доспехи. Стройно вышагивали лошади – в первых рядах сплошь белые, ладные, огнегривые. Завизжали в толпе дети, да и не только. Хинсдро усмехнулся: а ведь зрелищно обставлено. Кони чужеземцев выглядели впечатляюще, удивительно подходили к золотым солнцам на флагах.
– Хельмо! – вдруг выдохнул Тсино. – Вон, вон!
Поначалу, когда люди и лошади появились, казалось, их никто не возглавляет. Но стоило первой шестерке всадников ступить в ворота, как двое, что были в самой середине и единственные не держали знамен, выехали вперед. Шепот прокатился по толпе.
Осознание кольнуло сердце: племянник потерял инрога. Во всяком случае, он красовался на снежном огнегривом создании с богатой посеребренной сбруей. Не сказать, что Хельмо выглядел хорошо: бледный, осунувшийся, очень худой. Говорили, он получил серьезные раны и не отдыхал достаточно, чтобы их залечить, – подобная опрометчивость на нем сказалась. Но, скорее всего, один Хинсдро, повидавший немало воевод, заметил это; остальные видели лишь, с какой гордостью и изяществом Хельмо держится в седле, как развеваются его волосы, как он улыбается. И правда повзрослел, возмужал. Шрам на лице его только облагораживал. Да, вполне себе герой, не поспоришь.
Хельмо выехал вперед не один, и, силясь совладать с волнением, Хинсдро отвлекся на его спутника. Он ожидал узнать кого-то из восьмерицы, да даже ушлого плюгавого кочевника, которого племянник по каким-то причинам привечал. Нет. Человека подле Хельмо Хинсдро не знал. Он вообще очень давно не видел никого… похожего.
Это был хорошо сложенный молодой язычник – белокожий, рыжий, с тяжелыми волнами распущенных волос. Броня его сияла золотой инкрустацией, поверх накинут был черный плащ, удерживаемый скрещенными поперек груди цепями, тоже желтого металла. В выправке виделось что-то от… Вайго? Впрочем, тень его померещилась Хинсдро во всем – в том, как юноша обернулся, обласкав взглядом коротковолосую девушку-воеводу из первой шестерки; как приподнял руку, приветствуя народ; как