Читать интересную книгу К востоку от Эдема - Джон Стейнбек

Кейл подошел к комоду и достал из ящика спрятанный между платками пакет. Он обвел глазами комнату и поставил на стол фарфоровую пепельницу. Потом глубоко вздохнул, и прохладный воздух показался ему приятным на вкус. Взяв хрустящую банкноту, он сложил её пополам, домиком, и, чиркнув спичкой снизу о крышку стола, поджег. Пламя побежало по плотному листку, он свернулся, почернел, и, лишь когда огонь обжег пальцы, Кейл бросил обуглившийся комок в пепельницу. После чего снял вторую банкноту и тоже поджег.

Когда догорала шестая, в комнату без стука вошел Ли. — Гарью пахнет, сказал он и, увидев, что делает Кейл, негромко охнул.

Кейл думал, что Ли вмешается, и приготовился дать отпор, но тот стоял, сложив руки на животе, и молча ждал. Кейл упрямо, одну за другой жег банкноты, а когда они кончились, растер черные хлопья в порошок и посмотрел на Ли, дожидаясь, что тот скажет. Ли всё так же неподвижно стоял и молчал.

— Ну что же ты молчишь? — не выдержал Кейл. Хотел поговорить — говори!

— Нет, — ответил Ли, — не хотел. И ты ничего не говори, если не хочешь. Я посижу немного и пойду. Вот тут присяду. — Он опустился на стул и сложил перед собой руки. По лицу его блуждала улыбка, которую называют загадочной.

Кейл отвернулся.

— Я дольше тебя просижу, — сказал он.

— Если решим состязаться, вероятно. Но вот если сидеть целые дни, годы, может, и века — нет, Кейл, не пересидишь ты меня, проиграешь. Немного погодя.

Кейл раздраженно бросил:

— Ну что же, начинай свою нотацию.

— Не собираюсь я читать никаких нотаций.

— Тогда на кой черт ты сюда приперся? Ты же прекрасно знаешь, что я сделал. И что напился вчера — тоже знаешь.

— Не знаю, но догадываюсь. А что напился — чую.

— Как это так — чуешь?

— От тебя до сих пор несет.

— Первый раз это со мной. Ничего хорошего.

— По-моему, тоже. У меня желудок спиртное не принимает. Вдобавок я от него завожусь, то есть умственно завожусь.

— Что значит умственно?

— Приведу тебе один пример. В молодости я теннисом увлекался. Нравилась мне эта игра, да и полезно для слуги. Играешь парную с хозяином, берешь пропущенных им мячи и за сноровку не благодарность получаешь, а нечто более существенное — два-три доллара. Так вот, хватил я однажды как следует херес, кажется, был, — и втемяшилась мне такая теория. Будто самые быстрые и увертливые существа на свете — это летучие мыши… Короче говоря, застукали меня ночью в звоннице Методистской церкви в Сан-Леандро. В руках у меня ракетка, и я доказываю полицейскому, что на этих самых летучих мышах удар слева отрабатываю.

Кейл так весело и так неподдельно, от души рассмеялся, что Ли пожалел, что ничего такого у него в жизни не случалось.

— А я у столба уселся и давай глушить. Как свинья наклюкался, — сказал Кейл.

— Вечно мы бедных животных…

— Я боялся, что пулю себе в лоб пущу. Вот и напился, — прервал его Кейл.

— Напрасно боялся. Чересчур себя любишь, чтобы застрелиться, и злобы в тебе много. Кстати, ты на самом деле не знаешь, где Арон?

— Убежал от меня, а куда — не знаю.

— В Ароне злобы нет, — проговорил Ли задумчиво.

— Знаю, меня самого это беспокоит. Но он ведь ни за что не решится, правда? Как ты думаешь, Ли?

— Старая история! Когда человек спрашивает у другого, что он думает, ему хочется, чтобы тот подтвердил его собственное мнение. Это всё равно что спрашивать у официанта, что сегодня стоит заказать. Не знаю я, решится или нет.

— И зачем только я это сделал? — воскликнул Кейл. Зачем?

— Пожалуйста, не усложняй, — сказал Ли. — Отлично знаешь, зачем. Ты разозлился на него, а разозлился потому, что обиделся на отца. Проще простого: разозлился, и все.

— Наверное, ты прав… Но я не хочу быть злым, не хочу! Что же мне делать, Ли, подскажи!

— Погоди-ка, кажется, это отец. — Ли выскользнул за дверь.

Кейл слышал, как они о чем-то говорят, потом Ли вернулся.

— На почту идет. Иногда мне кажется, что все мужское население Салинаса отправляется днем на почту, хотя никакой почты в это время не привозят.

— Многие по дороге заходят выпить, — заметил Кейл.

— Да, своего рода обычай, расслабиться можно, знакомых повидать… Знаешь, Кейл, — переменил Ли тему, не нравится мне отец, очень не нравится. Глаза какие-то неподвижные, и вообще… Да, совсем забыл. Ты новость слышал? Вчера ночью твоя мать покончила с собой.

— Как покончила? Правда? — вскинулся Кейл и проворчал: — Надеюсь, помучилась хорошенько… Господи, что я говорю! Вот видишь, опять, опять! Не хочу я быть таким, не хочу!

Ли не спеша почесал голову в одном месте, потом в другом, третьем, будто вся она кругом зачесалась. Ему нужно было выиграть время и принять глубокомысленный вид. Наконец он спросил:

— Ты получил удовольствие от того, что сжег деньги?

— М-м… Кажется, да.

— А тебе не кажется, что ты получаешь удовольствие от самобичевания? Что наслаждаешься тем, что терзаешь себя?

— Ли!..

— Ты чересчур поглощен собой. Заворожен трагедией Кейлеба Траска. Ещё бы! Кейлеб — великий и неповторимый. Кейлеб, чьи страдания должны быть воспеты новым Гомером. А тебе никогда не приходило в голову, что ты всего-навсего мальчишка? Просто-напросто зловредный сопляк, зловредный и в то же время благородный — как все сопляки. Молокосос, набравшийся скверных привычек, но и сохранивший редкую чистоту помыслов. Допускаю, что у тебя побольше энергии, побольше напористости, чем у других. Но в остальном ты такой же мальчишка, как твои сверстники. Хочешь выставить себя великомучеником только потому, что от шлюхи родился? А если, не дай бог, что-нибудь случилось с Ароном, то и роль братоубийцы себе присвоить? Сопляк ты несчастный!

Кейл медленно отвернулся к столу. Затаив дыхание, Ли пристально следил за ним — точно так же, как врач следит за тем, как действует на пациента укол. Он видел, какие чувства бушуют в его подопечном: ярость, вызванная оскорблением, желание нанести ответный удар, и сменившая его горькая обида — признак того, что кризис миновал.

Ли облегченно вздохнул. Он действовал настойчиво и нежно, и труд его, судя по всему, не пропал даром.

— Кейл, мы — народ необузданный, — негромко начал он. — Надеюсь, тебя не удивляет, что я говорю «мы»? Вероятно, правильно утверждают, что американцы происходят из бродяг и бедокуров, драчунов и спорщиков, психопатов и преступников. Но среди наших предков были и мужественные, независимые и великодушные люди. Иначе мы бы до сих пор лепились на жалких кочках истощенной земли Старого Света и голодали.

Кейл повернулся к Ли, его насупившееся лицо расплылось в улыбке. Китаец понимал, что ему не удастся совсем уж заговорить своего воспитанника, а тот понимал, ради чего старается Ли, и был благодарен ему.

— Я говорю «мы», потому что нам всем это передалось, независимо от того, откуда приехали наши отцы. У американцев разных цветов и оттенков кожи есть нечто общее. Все мы — порода, которая вывелась сама по себе. Именно поэтому мы ласковы и жестоки, как дети. Среди нас есть отчаянные смельчаки и жалкие трусы. Мы быстро сходимся с людьми, а с другой стороны, побаиваемся чужаков. Хвастаемся своими успехами и вместе с тем подражаем другим, как обезьяны. Мы чересчур сентиментальны, но и вполне прозаичны. Мы прагматики до мозга костей, расчетливость у нас в крови, а в то же время назови мне другую страну, которая так вдохновляется идеалами. Мы слишком много едим. У нас нет ни вкуса, ни чувства меры. Мы понапрасну растрачиваем нашу энергию. В Старом Свете говорят, что американцы из варварства перескочили сразу в декаданс, миновав промежуточные стадии. Но, может быть, те, кто критикует Америку, просто не подобрали ключ к нашему образу жизни? Да, мы все такие, Кейл, все до единого. И ты не очень отличаешься от других.

— Зубы заговариваешь? — улыбнулся Кейл. — Ну, давай, давай.

— Нечего мне больше давать. Я все сказал. Отцу пора бы вернуться. Беспокоит он меня. — С этими словами Ли торопливо вышел.

В прихожей, у входной двери, прислонившись к стене, стоял Адам. Плечи у него были опущены, шляпа сбилась на глаза.

— Адам, что с тобой?

— Не знаю. Устал вроде бы. Устал.

Ли взял его под руку, ему показалось, что Адам не знает, как пройти в гостиную. В комнате он тяжело рухнул в кресло, Ли снял с него шляпу. Правой рукой Адам потирал наружную сторону левой руки. Глаза у него были какие-то странные — неестественно-прозрачные и неподвижные, губы пересохли и распухли, речь сделалась, как у говорящего во сне — медленной, слышимой словно бы откуда-то издалека. Он яростно тер руку.

— Удивительно, — проговорил он. — Должно быть, в обморок упал… на почте. Никогда такого не было. Мистер Пьода мне нашатырю под нос. Всего и длилось-то полминуты. Никогда обмороков не было.