— Вот ужас!
— Еще бы не ужас. Так что мы быстренько отправились оттуда в Электрик-парк, и больше остаться наедине нам не удалось.
— Ой, бедная мама! — Нэнси перегнулась через дедовы ноги, обхватила мою голову руками и закудахтала надо мной — в точности как я над ней, когда ей бывало плохо. Потом она выпрямилась.
— Мама, ты должна это сделать прямо сейчас!
— Здесь, когда в доме полно детей? Что ты, дорогая — нет, нет!
— Я тебя посторожу! Дедушка, как, по-твоему, — можно?
Отец молчал, и я повторила:
— Нет, дорогая, нет. Слишком опасно.
— Мама, — ответила она, — если ты боишься, то я — нет. Дедушка знает, что я беременна, да, дедушка? Иначе не собиралась бы замуж. И я знаю, что сказал бы Джонатан, — она соскользнула на самый край кровати. — Сейчас я пойду вниз и провожу дядю Теда на войну. А завтра скажу про это Джонатану. Мама, Джонатан просил передать тебе кое-что. Но я передам тебе это, когда опять поднимусь наверх.
— Не задерживайся слишком долго, — вяло сказала я. — Мальчишки встают в полпятого — смотри не попадись им.
— Я буду осторожна. Пока.
— Нэнси! — остановил ее дед. — А ну-ка сядь. Ты посягаешь на права своей матери.
— Но, дедушка…
— Тихо! Вниз пойдет Морин — завершить то, что начала. Как и следует. Я покараулю, дочка. А Нэнси может мне помочь, если хочет. Но помни свой же совет и не задерживайся слишком долго. Если ты к трем не поднимешься наверх, я спущусь и постучу вам в дверь.
— Мама, а почему бы нам не пойти вдвоем? — взмолилась Нэнси. — Спорю, что дяде Теду это понравится!
— Я тоже спорю, что понравится, — проворчал отец, — но сегодня он этого не получит. Хочешь проводить солдата — прекрасно. Но не сегодня, и сначала посоветуйся с Джонатаном. Теперь марш в постель, а ты, Морин, ступай вниз к Теду.
Я наклонилась к нему, поцеловала и слезла с кровати.
— Иди, Нэнси, — сказал отец, — первая вахта моя.
Она выпятила губу.
— Нет уж, дедушка, я останусь тут и буду тебе надоедать.
Я прошла через веранду в свою комнату и оттуда спустилась вниз — босиком и завернувшись в покрывало, не посмотрев, выгнал отец Нэнси или нет. Если ей удалось приручить деда, что мне, вдвое старше ее, не удалось, я не хотела этого знать. Не теперь. Теперь я думала о Теодоре… да так успешно, что в тот миг, когда тихо открыла дверь в свою швейную комнату, была в наивысшей готовности.
Как ни тихо я двигалась, он услышал меня и принял в объятия, только я закрыла дверь. Я обняла его в ответ, потом стряхнула с себя покрывало и снова приникла к нему — наконец-то оказавшись нагая в его объятиях.
Все это неизбежно привело к тому, что в среду, после пикника на заднем дворе, я сидела на качелях с Теодором, Брайаном и отцом, слушая, как спорят отец с Теодором, а наша молодежь играла в крокет. По просьбе Брайана Теодор вновь изложил свою теорию о том, когда может и когда не может забеременеть самка гомо сапиенс.
С оплодотворения они переключились на акушерство и начали осыпать друг друга безграмотной латынью, не сошедшись относительно того, что лучше всего применять при каком-то родовом осложнении. Чем больше они расходились во мнениях, тем вежливее друг с другом становились. Своего умения у меня не было — о родовых осложнениях я знаю только из книг, а сама рожаю почти так же, как курица несет яйца: ойкну разок — и готово.
Брайни наконец прервал спор к некоторому моему облегчению. Мне не хотелось даже и слушать об ужасах, которые бывают при неправильном течение родов.
— Все это очень интересно, но можно мне спросить, Айра, — есть у Теда медицинское образование или нет? Извини, Тед.
— Не за что, Брайан. Я знаю, что моя история звучит невероятно, потому-то и не люблю ее рассказывать.
— Брайан, ты разве не слышишь, что последние полчаса я обращаюсь к Теду «доктор»? А злит меня — или, точнее, угнетает — то, что Тед знает о медицине столько, сколько мне и не снилось. И все-таки от этих лекарских разговоров мне захотелось снова вернуться к практике.
Теодор прочистил горло в точности, как отец.
— Мррф, доктор Джонсон…
— Да, доктор?
— Я думаю, мои более обширные познания в терапии — вернее мои познания в более обширной терапии — раздражают вас еще и потому, что вы считаете меня человеком моложе себя. Но я, как уже говорил, только выгляжу моложе. На самом деле я старше вас.
— Сколько же вам лет?
— Я отказался ответить на такой же вопрос миссис Смит.
— Теодор! Меня зовут Морин. (Сил нет с этим человеком!)
— У маленьких кувшинчиков большие ушки, — спокойно ответил Теодор. — Доктор Джонсон, терапию моего времени не труднее изучить, чем вашу; она даже проще, поскольку в ней меньше эмпирического и она базируется на разработанной до мелочей, тщательно проверенной теории. Опираясь на эту логически верную теорию, вы могли бы очень скоро усвоить все новые достижения и быстро перейти к клинической практике под руководством наставника. Вам это было бы нетрудно.
— Черт возьми, сэр, но у меня никогда не будет такой возможности!
— Я вам ее предлагаю, доктор. Мои сестры будут ждать меня на условленном месте в Аризоне 2 августа 1926 года, через восемь лет. Если вы пожелаете, я буду счастлив взять вас с собой в свое время и на свою планету, где вы сможете заняться терапией — проблем не будет: я там председатель правления медицинской школы. А потом вы сможете остаться на Терциусе или вернуться на Землю, если захотите, — в то же время и место, из которого отправились, но с пополненным образованием, омоложенным телом и с обновленным желанием жить — таков побочный, но прекрасный эффект омоложения.
Лицо отца приняло странное отрешенное выражение, и он прошептал: «…берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира…»
— «… и славу их», — закончил Теодор, — Матфей, глава четвертая, стих восьмой. Но я не диавол, доктор, и не предлагаю вам ни бегства, ни власти, только свое гостеприимство после того, как пользовался вашим, да еще возможность освежить ваши знания. И совсем не обязательно решать сегодня — у нас еще восемь лет впереди. Можете отложить решение до последней минуты. На «Доре» — это мой корабль — места хватит.
Я положила руку отцу на плечо.
— Отец, ты помнишь 1893 год? Врач, обучавший отца медицине, — пояснила я Теду, — не верил в существование микробов, а вот отец после многих лет практики отправился в Северо-Западный университет поучиться современной бактериологии, асептике и тому подобным вещам. Отец, сейчас тебе предлагают то же самое — и какая невероятная возможность! Отец согласен, Теодор, — просто он иногда не любит признаваться в том, чего ему хочется.
— Не суйся не в свое дело, Морин. Тед сказал, у меня есть восемь лет на размышление.
— Кэрол не надо думать восемь лет. И мне тоже! Если Брайни разрешит — и если Теодор вправду может доставить меня обратно в тот же день и час…
— Могу.
— И я увижу Тамару?
— Ну конечно.
— Ох! Брайан? Я только съезжу и вернусь в тот же день…
— Ты можешь отправиться с ней, Брайан, — заметил Теодор. — Погостите у нас несколько дней или месяцев и в тот же день вернетесь.
— Ах ты, Господи! Сержант, нам с тобой еще войну надо выиграть. Нельзя ли отложить все это до возвращения из Франции?
— Разумеется, капитан.
Не помню, как разговор перешел на экономику. Сначала я поклялась молчать о периодах женского плодородия, но при этом скрестила пальцы. Дудочки. Оба доктора, папа и Теодор, внушали мне, что я убереглась от инфекции — гонококков, бледных спирохет и прочего — именно потому, что мне вбили в голову: «Всегда пользуйся презервативом, если не хочешь ребенка». Тому же я учила своих девочек. Я не стала говорить им о многочисленных случаях, когда обходилась без этих противных резинок, потому что была беременна и знала это. Вот как прошлой ночью. Резиновый чехольчик от болезни не спасет: главное здесь — очень-очень тщательный выбор партнера. Через рот или глаза можно заразиться не хуже, чем через влагалище, — и куда проще. Не лягу же я с мужчиной, не поцеловав его сначала? Глупости какие.
Не помню, чтобы когда-нибудь пользовалась резинкой после того, как Теодор рассказал мне о календарном способе предохранения, или чтоб мне не удалось выбить чек, когда я того хотела.
Размышляя обо всем этом, я вдруг услышала:
— Двадцать девятого октября 1929 года.
— Как так? — брякнула я. — Ты же сказал, что возвращаешься к себе второго августа двадцать шестого года?
— Слушай, о чем говорят, морковка, — сказал муж. — В понедельник будет контрольная.
— Я говорил о Черном вторнике, Морин, — пояснил Теодор. — Так назовут в будущем величайший за всю историю биржевой кризис.
— Такой же, как в девяносто седьмом?