войны наши музейные ценности хранились в подвалах Эрмитажа и никуда не вывозились. Следовательно, вы видели копию, не представляющую собой большого интереса.
– Но ведь скульптуру, которая лежит на дне Ладожского озера, могли вывезти не из Эрмитажа, а из какого-нибудь другого музея или частного собрания, – заметил я, почувствовав к этой интеллигентной, но слишком уж самоуверенной женщине легкую неприязнь.
– Вряд ли это возможно, – веско ответила она. – В первую очередь из осажденного Ленинграда вывозили больных и детей, а тут какая-то сомнительная скульптура.
– Но ведь я видел ее! Или вы мне не верите?
– Жаль, что вы не успели ее сфотографировать, – ушла от прямого ответа женщина, произнеся фразу, которую я уже ждал от нее.
– Могу я встретиться с кем-нибудь из тех, кто работал в Эрмитаже в годы войны? – задал я последний вопрос, собственно, уже потеряв всякую надежду выяснить загадочную судьбу скульптуры, лежащей на дне Ладожского озера.
– Если вы настаиваете, сходите к Игнатию Павловичу Розину, – и женщина на память продиктовала адрес, который я тут же записал в записную книжку. – Игнатий Павлович – старейший работник нашего музея и знает о фондах Эрмитажа буквально всё. Но в данном случае вряд ли и он чем-нибудь поможет вам…
Женщина поднялась с места, давая понять, что разговор закончен.
Я поблагодарил ее и уже хотел идти по указанному адресу, но в последний момент решил все-таки подняться в зал, где находилась скульптура «Мертвый мальчик на дельфине». И не зря – здесь я еще раз убедился, что там, на дне Ладожского озера, находится не копия этого самого изваяния, а нечто другое – скульптура еще более трагическая и совершенная.
Через полтора часа я сидел в маленькой квартире на Васильевском острове, единственным украшением которой были книги. Хозяин квартиры – высокий худой старик с бородкой клинышком и венчиком седых волос вокруг блестящей лысины – выслушал меня внимательно. Впервые после того, как увидел скульптуру на дне, я почувствовал, что мне поверили, что мой рассказ по-настоящему заинтересовал слушателя.
– Все это очень любопытно, молодой человек, – заговорил Розин, когда я взволнованно и путанно изложил свою историю. – А на тех, кто вам не поверил, что вы действительно видели на дне Ладожского озера скульптуру мальчика на дельфине, не обижайтесь. Пожалуй, я тоже проявил бы некоторое сомнение, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что о второй скульптуре «Мертвого мальчика на дельфине» мне уже приходилось слышать. Случилось это зимой 1942 года…
Собираясь с мыслями, Игнатий Павлович потер виски, поглубже уселся в широкое кресло возле старинного письменного стола, на краю которого стояла настольная лампа с красным абажуром.
– В то время хранителем Эрмитажа был мой близкий и давнишний приятель Александр Матвеевич Кузов. Возраста он был уже преклонного, но, несмотря на годы и полуголодное блокадное существование, работал за двоих. Да иначе тогда и нельзя было: сотрудников в музее осталось немного, а дел свалилась прорва – огромное количество картин, скульптур, всего прочего надо было сохранить от бомбежек, сырости, холода. Но это особая история, долго рассказывать. Перехожу к тому, что вас интересует. Однажды в музей пришла пожилая женщина и рассказала Александру Матвеевичу, что во время бомбежки авиабомба угодила в соседний дом и рухнула часть стены в ее квартире, обнажив потайную комнату, о существовании которой раньше она даже не догадывалась. Проникнув в этот тайник, женщина нашла там целое собрание старинных книг и мраморную скульптуру, изображавшую мальчика на дельфине. Когда Александр Матвеевич показал ей хранящуюся у нас в Эрмитаже скульптуру Лоренцо Лоренцетто, женщина уверенно заявила, что скульптура в тайнике отличается от нашей, музейной. Все это, конечно, не могло не заинтересовать такого энтузиаста, как Александр Матвеевич. Он взял у женщины адрес и обещал вечером, после работы, зайти к ней. Жила она где-то возле Конюшенного моста, но точного адреса я не знаю и с этой женщиной не встречался. О ее визите в Эрмитаж, о тайнике, старинных книгах и скульптуре мальчика на дельфине мне рассказал Александр Матвеевич, прежде чем мы простились с ним в тот день. Кто знал, что больше я никогда его не увижу. Помню, на следующий день я с нетерпением ожидал Кузова в музее, чтобы узнать о содержимом тайника, но он так и не пришел. Только через два дня нам сообщили его родственники, что, возвращаясь из Эрмитажа, Александр Матвеевич попал под бомбежку и погиб. Вот, молодой человек, и вся моя история. Больше эта женщина не приходила в Эрмитаж, судьба скульптуры и прочих ценностей, хранившихся в тайнике дома возле Конюшенного моста, так и осталась тогда неизвестной. Однако теперь, после вашего сообщения, можно предположить, что, не дождавшись Александра Матвеевича, женщина решила, что Эрмитажу в такое суровое время не до пополнения музейных фондов, поэтому, уезжая из Ленинграда, взяла скульптуру и другие находящиеся в тайнике ценности с собой. Как ей удалось это сделать – другой вопрос, на который, видимо, мы уже никогда не получим ответа. Поскольку скульптура оказалась на дне Ладожского озера, то, вероятней всего, женщина погибла…
После посещения старого музейного работника мои попытки организовать поиски скульптуры окончательно зашли в тупик – его рассказ не разрешил ни одного из вопросов, а только поставил новые. Идти с таким багажом к тем, кто решал судьбу поисков, было бесполезно. Да и командировка моя уже заканчивалась.
Однако, прежде чем уехать из Ленинграда, я позвонил Веретилину – единственному человеку, который, кроме меня, видел скульптуру на дне Ладожского озера. Рассказав, чем закончились мои хлопоты, я спросил, возможно ли еще раз пробуксировать «Луч» над Дорогой жизни.
– Сейчас мы уже разобрали телекамеру, – ответил Веретилин. – Государственные испытания «Луча» назначены на будущий год. Есть вероятность, их тоже будут проводить на Ладожском озере…
Я заручился твердым обещанием инженера сообщить мне, когда начнутся эти испытания, и вернулся в Москву.
Через неделю очерк о создателях глубоководной поисковой аппаратуры лежал у редактора на столе. Прочитав его, редактор долго говорил о моем крепнущем мастерстве, из чего я заключил, что очерк придется сокращать. Так и случилось. Редактор повторил свою любимую фразу, что краткость – сестра таланта, и в вежливой, но ультимативной форме потребовал исключить из очерка все, что касается мальчика на дельфине. Доводов в пользу такого решения он привел множество, но главный из них состоял в том, что из-за этой необычной находки очерк потеряет свой общественный пафос и приобретет развлекательный оттенок.
Редактор убеждал меня в этом так горячо и настойчиво, что я понял истинную причину такого решения, – он просто не верил в