и первые мои очерки были именно о тех, кто занимался этим необычным, увлекательным делом.
Долго приставал я к редактору с просьбой направить меня в Ленинград, в институт, разрабатывающий подводную технику, но безуспешно. Как нарочно, редактор посылал меня туда, где морем, как говорится, и не пахло: то к археологам в Среднюю Азию, то к сибирским нефтяникам, то в московский НИИ, до которого было три остановки метро без пересадки.
Я уже потерял всякую надежду и о своей просьбе напоминал редактору скорее из озорства и упрямства, чем из принципа, как вдруг он сам вызвал меня к себе, долго и нудно начал жаловаться на неблагодарных сотрудников, которые только и знают, что обижаются на него, а затем отработанным, небрежным жестом положил передо мной бланк командировочного удостоверения. Гадая, зачем редактору, прекрасно осведомленному, что большинство сотрудников и поголовно все сотрудницы газеты относятся к нему по-доброму, потребовалось такое длинное вступление, я взял удостоверение – и увидел, что местом назначения командировки указан тот самый научно-исследовательский институт, куда я так долго и настойчиво просился.
Как принято в таких случаях, я высказал редактору свою горячую благодарность. Голосом умудренного и обиженного жизнью пророка редактор заявил, что знает истинную цену всем этим благодарностям, поэтому будет лучше, если я поскорее покину его кабинет и как можно быстрее привезу в редакцию хороший очерк.
Мы расстались, довольные друг другом: редактор потешился непризнанным благородством, а я получил желанную командировку, в тайне подозревая, что идея написать очерк пришла редактору свыше, а отнюдь не вызвана моими многочисленными просьбами. Но, в конце концов, это было не столь важно.
Приехав в Ленинград, я понял, что очерк о создателях подводной аппаратуры больше всего нужен директору НИИ, в который меня командировали, – трудно было вспомнить более теплый прием за все годы моей журналистской работы. Поинтересовавшись, как я доехал и удобно ли устроился в гостинице, директор в самых восторженных выражениях отозвался о том печатном органе, который я представлял, и собственно о моих статьях и очерках, за которыми, оказывается, он внимательно следил.
Почувствовав, что я не из честолюбивых, директор резко оборвал себя и вызвал руководителя конструкторской группы Веретилина, только что закончившего стендовые испытания новой подводной телекамеры «Луч». С первого взгляда Веретилин показался мне доброжелательным и симпатичным мужчиной, однако когда директор НИИ познакомил нас, то я сразу заметил, что появление журналиста не обрадовало Бориса Викторовича.
Как выяснилось из дальнейшего разговора, на носу были ходовые испытания «Луча», и директор хотел, чтобы я непременно рассказал о них в своем очерке. Веретилин же считал, что брать на испытания журналиста преждевременно, еще неизвестно, чем все закончится. Он был согласен дать мне самое подробное интервью, но только после испытаний.
Неизвестно, удалось ли бы директору НИИ настоять на своем, если бы я не сказал Веретилину, что в молодости тоже работал с подводной аппаратурой, о чем написал целую книгу очерков. Оказалось, Веретилин читал ее. Это обстоятельство вызвало у конструктора если не расположение ко мне, то некоторую растерянность, которой директор незамедлительно воспользовался.
Я уже предвкушал дальнее морское плавание, тревожный свет маяков на горизонте, многобалльную качку и прочие атрибуты морской романтики, но тут меня постигло первое разочарование – по какой-то непонятной причине испытания «Луча» было решено проводить не на Балтийском море, а на Ладожском озере.
Второе разочарование я испытал, когда увидел тот корабль, который выделили для испытаний «Луча». Собственно, назвать это суденышко кораблем можно только с очень большой натяжкой – по моему представлению, это был всего-навсего катер, на котором с трудом уместились испытатели со своей аппретурой и немногочисленная команда.
За недостатком места пост управления «Лучом» устроили в радиорубке, куда едва втиснули два телевизионных монитора, на кронштейнах, укрепленных на низком подволоке. Третий монитор находился в капитанской рубке «Резвого» – так называлось это неказистое суденышко.
Как я понял, испытания «Луча» потому и перенесли на Ладожское озеро, что испугались, как бы эта ненадежная скорлупка не перевернулась при первой же качке, а выделить для испытаний более солидный корабль посчитали накладным.
Загрузившись всем необходимым, «Резвый» отошел от стенки ленинградского причала и взял курс на Ладожское озеро. О том, как проходил этот рейс, о людях, которые сконструировали умную и надежную аппаратуру, позволяющую заглядывать в морские глубины, я рассказал позднее в пространном очерке, который был вскоре опубликован в нашей газете. По причине, о которой будет сказано ниже, в этот очерк не вошел один маленький, но весьма необычный эпизод…
Шел последний день испытаний «Луча». У руководителя конструкторской группы Бориса Веретилина уже были все основания считать себя именинником: аппаратура работала безупречно, была легка и послушна в управлении, изображение на экранах мониторов отличалось четкостью и устойчивостью.
Для успешного завершения испытаний оставалось выполнить последний этап утвержденного плана – в течение нескольких часов на скорости в шесть узлов пробуксировать передающую камеру «Луча» над дном Ладожского озера. Судя по лоции, дно в этом районе было весьма ровное, поэтому оставшаяся часть программы не представляла больших трудностей – укрепленные на телекамере моторы с винтами позволяли плавно направлять ее вправо и влево, вверх и вниз. С помощью электропривода объектив можно было настроить так, что до дна озера, казалось, достаточно протянуть руку, что телекамера вот-вот ткнется в дно, и только цифровой индикатор эхолота беспристрастно показывал установленные по программе пять метров.
Телекамера была так проста в управлении, что Веретилин, по моей настойчивой просьбе, разрешил мне сесть за пульт, самому почувствовать, насколько точно и безупречно работает «Луч».
Ничто не предвещало никаких неожиданностей, как вдруг, сидя за пультом управления, я увидел на экране монитора старую довоенную полуторку – она словно бы остановилась на мгновение, чтобы затем опять следовать по дну Ладожского озера.
– Что это? – невольно вырвалось у меня, а руки на рычагах управления дрогнули.
– Пересекаем Дорогу жизни. Слышали о такой? – жестко произнес Веретилин, молча отстранил меня от пульта и сам повел «Луч» над дном Ладожского озера.
Рядом с полуторкой валялась груда разбитых ящиков и помятых металлических бочек, за ними вверх днищем застыл еще один грузовик, обгоревший остов другого.
– Дорога жизни, – мрачно повторил Веретилин. – Название точное – многим ленинградцам она спасла жизнь: в Ленинград везли продовольствие, из Ленинграда – голодных детей. Мы до войны под Ленинградом жили, мать увезла меня оттуда до блокады. По дороге попали под бомбежку, мать потерял, оказался в детском доме. Там было много детей, вывезенных из Лениграда этой самой Дорогой жизни. Помню, рассказывали, как на вокзале в Ярославле, узнав, что ленинградцев везут, к вагонам местные