class="p1">– Так-то лучше, – довольное безжалостной расправой, их высочество вернулось на место. Прелат улыбнулся, придав своей мине выражение лица человека, который стал свидетелем того, как сбылось то, что он предвидел.
С улицы потянуло долгожданной свежестью.
– Слава Малам, – откашлявшись, торжественно произнесло их высочество и собрало пальцы в богомерзком знаке «Оввул», которым сторонники запретного культа отдавали дань преклонения Великой Блуднице. Жжение в груди и горле стало чуть терпимее.
Круглые рыбьи глаза Буккапекки стали ещё более круглыми и даже увеличились в размере, будто кто-то схватил его за гульфик.
– Снова ваша эксцентрика? – догадался священник. – Сначала Гарпия, теперь это. Ни на секунду не поверю, что вы это всерьёз.
Дитя заметило, что хотя прелат всё время держал в руках вино, но ни разу не отпил.
– Ну и зря. Я серьёзно возношу ей хвалы. Правда, меня ещё не посвятили в культ, но с тем Богом, перед которым меня заставляли стоять на коленках, посвящая Свету, уж лучше я обращусь ко Тьме и подожду Несселис. По крайней мере сторонники Малам в своих намерениях честнее, а после праздника самой длинной ночи меня переведут сразу на третий уровень. Больше сумма подношений, сами понимаете.
– А вы очень остры на язык. И ваши высказывания с каждым годом становятся всё более вызывающими.
– Благодарю.
– Это не комплимент, а констатация того печального факта, что гордыня – ваш порок.
– Вы зрите в корень, святой отец. Нет в мире такой щели, где кто-то бы смог спрятаться от вашей проницательности. Гордыня и гнев – мои пороки, да. Зато леность, чревоугодие, жадность и зависть мне абсолютно чужды. Что там ещё было?
– Похоть.
– Точно. Всё время забываю. Хорошо, что в моём окружении есть человек, который всегда помнит о её существовании.
Лицо священника осклабилось, как у шакала.
– Знаете, а я всё ещё помню те времена, когда вы учились на первом курсе Конвилактории. Милый скромный златокудрый ребёнок с открытым доверчивым лицом. Вы были очень красивы. Даже в церкви на уроках хорового пения становилось светлее, а сердца иегумений наполняла радость, когда вы появлялись на пороге, теперь же даже свечи в канделябрах тухнут, стоит вам переступить порог. Жаль, что вы очень быстро повзрослели. Даже слишком быстро, и не в самом лучшем смысле.
Пылкий восторг от собственного злого остроумия сменился жаром раздражения.
– Что вам надо, Симоне? – Дитя поставило кубок на стол с такой силой, что им можно было бы вбить гвоздь. – Вы позвали меня сюда вспомнить моё детство? А вот мне не хочется его вспоминать.
– Я всего лишь хотел сказать, что принц Дункан очень напоминает мне вас в его возрасте.
– Оставьте. Брата. В покое. – Дитя выделило каждое слово с нескрываемой угрозой и хотело добавить ещё пару колких фраз, как новая волна резкого лающего кашля оборвала его намерения на полуслове.
– Ещё вина, быть может?
Дитя осушило второй кубок. Легче стало, но совсем ненадолго. По коже вдруг прокатилось странное ощущение, незнакомое, лишь отдалённо напоминающее ватную мягкость опьянения. Стало жарко, тугой железный воротник будто впился в кожу шеи. Лицо вспыхнуло румянцем.
Дитя схватило лежащие на столе с краю бумаги и начало овевать себя, как веером.
– Здесь немного жарко, верно, – согласился Симоне и распахнул оставшиеся окна настежь. – Вы покраснели. Сейчас всё пройдёт. Так вот, принц Дункан очень милый мальчик. Сообразительный и любознательный, совсем, как вы когда-то.
Дитя молча отбросило бумаги и закинуло голову. Дыхание его стало тяжелее, воздух с сиплым свистом покидал лёгкие. Грудь наполнилась ощущением, как будто внутри лопнул и разлился какой-то сосуд. Сердце застучало барабаном.
– Мне тоже сегодня нездоровится с самого утра, – посетовал отец Симоне, сняв с шеи колоратку и ослабив воротник. – Алмекий сказал, что это какие-то бури магнитов в атмосфере, как он выразился. Алхимическая чушь. Скажи он такое перед кардиналом, его бы в тот же день сожгли, как Гезу. Но посидите, вижу, вам подурнело. Я никуда не спешу.
Накатило одуряющая слабость. Дитя скрючилось, почти зажав голову коленями, сжало и замассировало виски, как учила мать, когда той становилось дурно, задышало на счёт «три». Воды бы, обычной воды.
Пытаясь справиться с внезапным недомоганием, их высочество не заметило, как отец Симоне невесомой бабочкой обогнул стол и встал позади. Буккапекки смердел противно-сладкой, даже близкой к гнили вонью лежалых апельсинов.
Старый детский страх, когда-то тщательно затравленный, стёртый из сознания, вдруг поднял рогатую голову и сверкнул красными глазами. Незримая холёная рука в золотых перстнях неподобающе ласково тронула золотой локон.
Дитя вздрогнуло, выгнулось в попытке вырваться на волю. Внутри всё сжалось, оцепенело от гадливости.
– Чего вы лезете в моё личное пространство? Уберите руку.
Но Буккапекки за плечо притянул его обратно.
– Как-то совсем не хочется, – с откровенным неприличием на только что задиристое, а теперь полностью растерянное лицо глядели глаза мерзкого сатира. – Знаете, Ройс, ваш брат часто приходит сюда, сидит на вашем месте, и мы читаем «Четырёхлистник», – даже голос Буккапекки изменился, приобретя так хорошо знакомую тошнотворную слащавость. – Он уже очень выразительно читает, совсем как вы, когда вы были так же малы. И у него появилась та же манера болтать ногами во время чтения. Милая детская привычка. И он уже знает с две дюжины слов на старом диалекте, выучил наизусть буллу кардинала Таллиция. Он очень мне приглянулся, а значит, его ждёт блестящая карьера в политике.
– Уберите руку.
Розовые пальцы с широкими ногтями ухватили и протянули между собой ещё одну скользкую белокурую прядку.
Дитя вцепилось в подлокотники и попыталось встать, как вдруг странная сильная волна качнула его в сторону. Перед глазами всё поплыло и задвоилось. Буккапекки почти не истратил сил, чтобы снова вернуть Дитя на место.
– Что… что происходит?
Измазанное лицо вспотело, зачесался кончик носа, голову будто обложили ватой. Дитя взглянуло на свою руку. Пальцы тряслись, как при припадке. Воздуха стало не хватать.
– Эфедра!
– Вовсе не нужна. Это не приступ.
Охваченный испугом взгляд упал на пустой кубок.
– Вы меня опоили?
Губы, руки до локтей и ноги до колен начали неметь, язык переставал слушался.
– Плохо. Мне п-пл-лохо. Не чувствую… Ног не чувствую. Рук-ки…
Больные лёгкие с жадностью хватали воздух. Руки безвольно повисли, как у тряпичной куклы, не слушаясь приказа оттолкнуть отечески склонившегося над Дитя священника.
– Ладно, ваше высочество, – прелат взял лицо Дитя в руки. – Не буду вас пугать. Это не яд. Вы не умрёте. Но соглашусь, эффект оказался немного сильнее, чем я ожидал. Пожалуй, второй кубок был действительно лишним. Но ничего.
Дитя замычало, из всех сил перевернулось и скатилось со стула, больно стукнувшись лицом о каменный пол. Прелат снисходительно наблюдал за жалкой попыткой убежать.
– Если вам любопытно, это одна безобидная настойка, которую мне привезли пару недель назад из Шеноя, ваше высочество. Я не помню, как называется это снадобье, но моему человеку сказали, что оно не имеет запаха, а на вкус едва заметно кислит. Что же? Вижу, он не соврал – вы же ничего не почувствовали инородного в своём кубке? Почему бы не назвать его Aagua Somnis, Сонная Вода? Когда чувствительность вернётся, вы очень сильно захотите спать, но не могу сказать, что сны ваши будут приятны. Скорее сон будет поверхностен, тревожен и полон неприятных образов.
– Отец!!
– В кирхе и вас не слышит.
Дитя пыталось подползти к двери.
– Мам-м-ма… Мама!
– И ваша матушка с ним, как и обе бабушки, сэр Виллем, и даже ваша личная служанка. Я сам отправил их туда оценить новые статуи святых и хор, где поёт принц Дункан, а потом я предложил им вместе с отцом Ноэ посетить пару богаделен в Нижнем городе. Они вернутся не раньше, чем к ужину. Но вас искать не будут. Всем известна ваша