Мы переехали в дом по 8-й программе. Это большущий четырнадцатиэтажный билдинг, облицованный красным кирпичом. Про себя я называл его Экваториальной Африкой, поскольку заселен был он преимущественно неграми, старыми и больными. Они все были предельно вежливы, добродушны, предупредительны. Жили здесь и белые американцы — из Венгрии, из США, и тоже — отменно вежливые, улыбчивые. Но в отличие от Ани я почти не понимал по-английски, Аня же вступала со всеми в разговоры, отчасти из желания попрактиковаться в языке.
Мы ездили на курсы на 18-ю «Ист», курсы назывались «интернациональными» — и в самом деле, кого только здесь не было! Китайцы, палестинцы, иракцы, югославы, «русские»... Нам выдавали талончики для бесплатного проезда в автобусе — на курсы и домой. Однажды мне не хватило талончика — и мое огорчение, вероятно, весьма выразительно отразилось на моем лице. Полтора доллара в одну сторону, полтора в другую... Три доллара были для нас величайшим богатством... И вдруг из-за соседнего стола поднялся молодой человек из Ирака и протянул мне свой талончик... Меня очень тронул его жест, идущий, как я почувствовал, от сердца... И стоило немалых усилий уговорить иракца взять талончик обратно...
Там же, на курсах, мы познакомились с Виноградовыми — очень славной парой из Ленинграда. Оба высокие, рослые. Грегори, как называли его на курсах, или Гриша, как называл его я, — с добрыми, внимательными глазами и красивым, обрамленным седеющей бородкой лицом, и его жена Валя, с круглыми, порхающими по щекам ямочками и в любой момент готовыми сложиться в улыбку пухлыми губами.
Как и мы, Виноградовы последовали за детьми, которым хотелось свободы. Они, дети, были уверены, что добьются того, чего хотят, без внешних опор и подмог. Их областью была медицина. Что до Гриши, то он занимался в Ленинграде строительством, работал в проектном институте, у него вышло три книги по специальным инженерностроительным вопросам. Здесь он и Валя жили, опять-таки как мы, в доме по 8-й программе, в квартире у них было светло, уютно, по стенам висели со вкусом подобранные фотографии родного города, написанные маслом картины, принадлежавшие кисти художника с непростой биографией, живущего в нашем Кливленде...
Что сблизило меня с Гришей? Редкостный для нашей эмиграции интерес к еврейской истории. Людей, которых бы занимало прошлое своего народа, были единицы. Гриша же брал в библиотеке тома из десятитомной истории евреев Семена Дубнова и штудировал их. Мы разговаривали о германском фашизме, о российском антисемитизме, о выдающихся еврейских талантах, немало сделавших (а если блюсти пропорции — то много больше других!) для русской и всемирной культуры и науки. Мне в особенности запомнились два его рассуждения.
Первое — о вере в Бога и религиозных обрядах. Как и я, Гриша вырос в атеистических традициях и полагал, что соблюдение десяти заповедей и норм нравственности, следующих из них, составляют суть духовного начала для евреев. Тот, кто живет по этим правилам — нравственным — считается достойным человеком. Ему будет покровительствовать Бог. Для христианства же, более снисходительного к людским слабостям и порокам, главное — любовь к Богу. Грешить и каяться, грешить и каяться, а покаявшись — просить о прощении и спасении...
Любовь к Богу доминирует над стилем жизни, который избирает христианин. Однако для евреев свойственно стремление к Царству Божьему на земле, к устроению жизни на началах справедливости и нравственных законов — по Торе и Талмуду. Для христиан же, особенно для православных, является характерным — пренебрежение к земным порядкам и поиск небесной справедливости.
Что же до второго вопроса, то суть его в стремлении переделать мир, изменить его, отсюда — роль еврейства в мировой истории. Переделка мира — какими средствами? Только ли взломом, разрушением прежних порядков и учреждением новых, чистых, высокого духовного благородства? То есть — революцией?..
— Нет, — отвечал Гриша, — миссия евреев — нести в мир заповеди Торы, влиять словом, убеждением...
Я не спорил. Для меня это был наиболее приемлемый способ. Для меня — не для мира...
21И тем не менее, натерпевшись в Европе гонений, запретов, жестоких наказаний за свои убеждения, американцы /тогда еще только лишь «колонисты»/ хотели создать новую жизнь, сотворить новый мир...
В Мериленде обосновалась семья английских католиков Калвертзов. На родине католиков преследовали, и Калвертзы хотели добиться за морем-океаном иных, свободных порядков. Первое поселение Цецилий Калвертз основал в Мериленде в 1634 году. Здесь занимались, подобно виргинцам, выращиванием табака, колония росла и процветала. Однако для поселенцев суть жизни заключалась не в этом, иначе зачем они бы покинули «старую, добрую Англию»?.. Мериленд привлекал и католиков, и протестантов. В 1649 году Калвертзы, чья семья была признанной главой колонии, учредили гарантии для религиозной свободы для тех и других. Это был первый акт, обеспечивающий религиозную терпимость в Северной Америке.
Стоит отметить, что среди пилигримов имелись не только стоеросовые мужички. На «Мэйфлауэре» приплыли в Америку Джон Робинсон, учитель, получивший образование в Кембридже. Старейшиной среди пилигримов был Уильям Брюстер, тоже закончивший Кембридж. В 1636 году, спустя 16 лет после того, как «Мэйфлауэр» пристал к берегу Массачусетса, основан был Гарвардский колледж. Еще ранее легислатура Массачусетса потребовала, чтобы каждый поселок, где проживает хотя бы 50 семей, содержал на свои средства школу.
22В «Двух трактатах о государстве» Джона Локка находятся зерна американской «Декларации независимости», а по сути — зерна американской демократии.
«Истинным средством против незаконной силы является сила», — писал Джон Локк.
В «Письмах о терпимости» он развил учение об отделении церкви от государства.
23В нашем доме поселился ленинградский писатель Яков Липкович с женой Риммой. Нам везло на ленинградцев — дальше их число среди наших знакомых будет возрастать... Липкович был весьма заметной фигурой в литературном мире Ленинграда. Он закончил во время войны ленинградскую Военно-медицинскую академию, воевал, потом стал профессиональным писателем, его повести печатались в ленинградских журналах, его пьесы шли в театрах Москвы, Ленинграда, Казани, Перми.
В Америке он оказался отчасти из-за стремившейся уехать старшей дочери, отчасти из-за невозможности свободно писать о том, что давно залегло в душу. Он был велик ростом, толст, с несколько женоподобным лицом и острыми, под кустистыми бровями, колючими глазками...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});