Это имело успех. Чем личностнее, тем лучше! В моем докладе «Семья против диктатуры» были веселые, вдобавок сентиментальные места, благодаря которым слегка растроганные, слегка развлеченные слушатели мне кое-что прощали, даже серьезность моего предостережения. Во многих городах и городках между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом, между Беверли-Хиллз и Бруклином хотели что-нибудь услышать об этой уютной и воинственной German family [206], которая все-таки вступила, забавно-отважным, несколько сумасбродным образом, в неравную борьбу со злой сильной диктатурой. Я пел свою «семейную» арию перед дельцами в Балтиморе, «утопистами» в Чикаго, «лосями» в Каламазу (бывает и такое!); дамы Сан-Франциско были столь же захвачены и растроганы моим рассказом, как и студенты Огайского университета, утонченные юные девицы из «колледжа Смита» и интересующиеся политикой негры из нью-йоркского Гарлема. Могу похвастать, что убедил почтенных лиц города Ричмонда в штате Вирджиния в гнусности Гитлера, тогда как евреям Филадельфии, Детройта, Канзас-Сити и других центров лишь подтвердил то, что им уже было известно: антисемитизм несет не благодать, а сплошные zores [207], trouble [208] и неприятности. (При этом я, конечно, добавлял, что абсолютная подлость нацистов не является частным следствием их антисемитизма; скорее можно, я охотно подчеркивал это как раз в еврейской среде, понимать антисемитизм как одно из последствий и проявлений этой абсолютной подлости, которая, кстати, во всех без исключения формах своего проявления остается одинаково dégoûtant[209] и одинаково опасной.)
Образ жизни лектора имеет свои прелести, но и свои теневые стороны. Конечно, разъезжаешь, видишь страну и людей, чему-то учишься; часто это занимательно. Но часто и нет! Монотонное беспокойство может действовать парализующе. Движение ли это? Это кажется застоем. Ничто не меняется. Всегда, всюду одни и те же реакции, голоса, лица, фразы! Пульмановский вагон, доставляющий тебя из Сиэтла в Денвер, мог бы везти тебя из Омахи в Цинциннати — тот же запах, тот же шум, тот же старый господин, который хотел бы с тобой поболтать, тот же негр, который стелет тебе постель и чистит щеткой пальто. Отель в Бостоне похож на отель в Вашингтоне. На обед в Филадельфии тебе опять подают жесткую курятину с очень крупным, слишком зеленым горошком, какую ты оставил нетронутой на ленче в Ньюарке. (После этого бывает яблочный пирог с сыром или яблочный пирог с ванильным мороженым, последнее называется Apple Pie à la mode.) Жизнерадостный м-р Л. Б. Смит, который фигурирует в качестве chairman [210] на твоей лекции в Солт-Лейк-Сити, наверняка родственник, во всяком случае двойник жизнерадостного м-ра Р. П. Брауна, который представлял тебя публике в Буффало (или это было в Джоплине?). Ухоженные седые волосы, пенсне, румяный цвет лица, галстук с фантазией, акцент, жест, улыбка — все у обоих общее, кстати, оба, конечно же, в родстве с м-ром Бруксом из Литл-Рока: тот говорил точно так же, точно так же выглядел. Брукс и Браун выговаривали мое имя, разумеется, беззастенчиво по-американски: «Ladies and gentlemen! It is my privilege to introduce to you Mr. Kloos Mähn, the distinguished son of a distinguished father…»[211] Смит же представлял меня оригинальным образом как мистера Клааса Муна, что он считал «германским произношением»…
Так прошла для меня зима 1937–1938 годов.
Становишься старше, выглядишь уже не совсем молодым, и глядь — время ускоряется. Год — раньше это было все-таки великое дело! А теперь? Едва начавшись, он уже прошел. Так, значит, взрослые правы…
Взрослые предупреждали ребенка, которому казались необозримыми три недели, два месяца. «Погоди только! — говорили взрослые с серьезной миной. — Заметь! Чем становишься старше, тем быстрее проходит время. Все скорее — заметь! — все стремительнее дело идет к могиле…»
Болтовня взрослых, важные речи, пожмешь плечами, ухмыльнешься за спиной гувернантки, бабушки, господина старшего учителя. И вот — какая неожиданность! — выясняется, что взрослые в виде исключения не солгали. Чем старше становишься — это правда, я подтверждаю это, — тем быстрее проходит время: к могиле, все поспешнее, все несущественнее.
Если бы жили лучше, в большем согласии с матерью-вселенной, может быть, для нас дни, времена года были бы прочнее, солиднее, действительнее. «О блаженство маленькой твари — всегда остающейся в лоне, которое выносило его…» Больше, чем кто-либо другой, об этом счастье растительной приспособленности, о потерянном рае «чистого пространства», «в котором бесконечно всходят цветы» и которому все еще принадлежит комар, «маленькая» тварь, знал Райнер Мария Рильке, чья поздняя философская лирика так часто служила мне утешением и советом. Но уже птица — трагически-сознательное, проблематично-независимое создание, почти Гамлет в сравнении с блаженно упорядоченной розой — не имеет больше полного покоя, только «полубезопасность». А мы?
Но мы лишь созерцать обреченыИ видеть все,Но видеть безучастно!Мир полнит нас.Мы всё приводим в строй.Всё рушится. И рушимся мы сами.
(Перевод Г. Ратгауза)
Мы всё приводим в строй каждый на свой лад, по своему заказу. Я вынужден писать. Может быть, я лучше бы рисовал или выращивал тюльпаны; но выбора нет. Впрочем, можно сказать, что литературная форма «упорядочивания» не более бессмысленна и не менее необходима, чем любая другая. Манускрипт, который я усердно выстукиваю на машинке, пожелтеет, поблекнет, распадется; но что станется со статуей, цветочной клумбой, самолетом, собором?
Обреченный на тщетный труд, «на напрасно», я исполняю свою службу за пишущей машинкой. Страницы заполняются черными значками, выдвижной ящик заполняется отпечатанными страницами. Роман предназначен для обветшания, он еще менее прочен, чем собор из рассыпчатого камня, ломкий пропеллер или требующая ухода, находящаяся под угрозой сорняка и непогоды садовая дорожка. Моя книга, пока она здесь, называется «Вулкан: роман из жизни эмигрантов».
Ссылка тянулась долго, дольше, чем ожидалось или считалось возможным. Каким-то образом она в скором времени придет к завершению; либо немецкий народ совершит революцию (надежда, с которой мы упрямо не хотели все еще расставаться), либо Гитлер начнет войну. Апокалипсическое громыхание все приближается; знаки множатся. В Испании борются, наша борьба: относительно честные, устремленные в будущее и пробудившиеся против абсолютно дремучих, совершенно злых. Это пролог к трагедии рока, которой скоро суждено разыграться. Или в Испании уже играют первый акт?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});