вместо того, чтобы сказать «Х. владеет техникой», Вы сказали бы «Х. владеет ремеслом», я бы с Вами согласился. Возможно, Вы поймете мою мысль, если я дам такое объяснение: когда Хаверман пишет портрет красивой девушки/женщины, он делает это лучше всех, но посадите перед ним крестьянина – и он даже не подумает его писать. Его искусство, насколько мне известно, применимо для разработки мотивов, в которых нет потребности, оно применимо для разработки мотивов, полностью противоположных тому, чем занимаются Милле или Лермит, – и во многом параллельны Кабанелю, который, прекрасно владея ремеслом (как я это называю), создал мало такого, что не ушло в прошлое или содействовало движению вперед. И – умоляю Вас – не смешивайте это с живописной манерой Милле или Лермита.
Как я уже говорил и повторяю снова, слово «техника» слишком часто употребляется в повседневном значении и его слишком часто используют наугад. Всех этих итальянцев и испанцев часто хвалят за их технику, а ведь это люди совершенно ординарные, более всех прочих следующие рутине. А у таких, как Хаверман, владение «ремеслом», боюсь, вот-вот превратится в «рутину». И чего же оно тогда стоит?
О чем я Вас на самом деле хочу спросить – какова действительная причина того, что Вы со мной порвали?
Причина, по которой я Вам снова пишу, – это любовь к Милле, к Бретону и ко всем, кто изображает крестьян и народ. К числу таких художников я отношу и Вас. Говорю это не потому, что дружба с Вами, любезный Раппард, мне многое дала, ибо дружба с Вами давала мне до обидного мало; простите, что говорю откровенно в первый и в последний раз в жизни: более холодной дружбы, чем с Вами, я не могу себе представить. Но во-первых – причина не в этом, во-вторых – здесь тоже можно было бы кое-что изменить к лучшему, но, выработав способы находить для себя модели и пр., я не настолько мелок душой, чтобы об этом молчать. Напротив, если какой-нибудь художник окажется здесь поблизости, я охотно приглашу его к себе и буду его проводником. Именно потому, что не так-то просто найти модель, которая согласится тебе позировать, да и иметь возможность где-то остановиться также важно для многих.
Поэтому я говорю Вам, что если Вы захотите здесь поработать, то не надо стесняться из-за нашей размолвки. И хотя я живу теперь прямо в мастерской, Вы можете даже остановиться у меня.
Допустим, Вы скажете – высокомерно, – что ничего подобного Вам не надо. Что ж, это тоже прекрасно. Я на самом деле настолько привык к оскорблениям, что они с меня как с гуся вода; такому человеку, как Вы, вероятно, трудно понять, до чего безразлично я воспринимаю такие письма, как Ваше. Оставаясь к подобным вещам равнодушным, словно столб, я не держу камня за пазухой. И во мне достаточно спокойствия и здравомыслия, чтобы написать ответ, что я сейчас и делаю.
Если Вы хотите со мной порвать – пожалуйста.
Если Вы хотите продолжать здесь работать – пусть Вас не смущает наша размолвка.
То, что Вы создали здесь во время своего последнего пребывания, мне очень понравилось и нравится до сих пор; я пишу Вам по той простой причине, что Вы чертовски превосходно поработали здесь в тот раз; вот я и подумал про себя, что Вы, дружище Раппард, вероятно, хотели бы и впредь не лишаться такой возможности.
Решайте сами – говорю с полной откровенностью; но в одном отношении – при всем восхищении Вашими картинами – я испытываю некоторое беспокойство по поводу того, сможете ли Вы и впредь работать так же хорошо; я боюсь порой, что из-за влияний, которым Вы непременно будете подвержены в силу своего общественного положения и статуса, Вы не сумеете остаться на том же высоком уровне, как теперь, как художник в своих картинах, – а остальное меня не интересует.
Так что говорю Вам как художник художнику: если Вы хотите поработать в наших краях, все остается точно таким же, как раньше. Вы можете сюда приехать, и, хотя я живу отдельно от семьи, Вы можете у меня остановиться, как раньше. Понимаете, я подумал, что Вы извлекли из этого какую-то пользу тогда и можете извлечь ее теперь, и хотел Вам это сказать. Если же Вам неплохо работается в другом месте – что ж, мне не о чем печалиться; в таком случае прощайте.
Вы мне ничего не написали о Вашей работе, и я ничего не написал Вам о моей.
Поверьте, со мной не надо спорить из-за Милле, Милле – это художник, о котором я не желаю спорить, хотя и не отказываюсь о нем разговаривать.
Кланяюсь.
Винсент
515 (418). Тео Ван Гогу. Нюэнен, вторник, 14 июля 1885, или около этой даты
Дорогой Тео,
я хотел бы, чтобы те 4 полотна, о которых я тебе писал, поскорее покинули мою мастерскую. Если они пробудут у меня еще долго, я снова начну их переделывать, а будет лучше, если ты получишь их в том виде, в каком они прибыли с вересковой пустоши.
Не посылаю их тебе, так как не хочу отправлять их без марок в то время, когда ты говоришь, что и сам стеснен в средствах, а сам я не могу оплатить пересылку.
Того домика, в котором жил Милле, я никогда не видел, но считаю, что эти 4 человечьих гнезда принадлежат к тому же типу.
В одном из них обитает господин, которого в обиходе называют Крестьяшкой из Раувелде, во втором – добрая женщина, которая в момент моего появления занималась таким совсем не магическим делом, как окучивание картошки, хотя она должна уметь колдовать, не зря же ее называют колдуньей.
Помнишь, Жигу пишет в своей книге о том, как однажды один покупатель отверг сразу 17 полотен Делакруа. Отсюда следует – по крайней мере, мне так представляется, – что Делакруа и другие художники того времени, сталкиваясь со знатоками и незнатоками, из которых ни те ни другие либо ничего не понимали, либо не хотели покупать, – так вот, отсюда следует, что те, кого автор по справедливости называет «доблестными храбрецами», не опускали руки, а продолжали работать.
И еще хочу тебе сказать, что, если мы возьмем эту позицию Делакруа за отправную точку, нам придется очень-очень много работать. Я вынужден быть самым неприятным из всех людей, а именно просить денег. А поскольку я не жду, что мои картины станут продаваться лучше уже в ближайшие дни, мое положение достаточно печально. Но я спрашиваю тебя: не лучше ли для нас обоих в такое время, как нынешнее, усиленно работать, пусть это и сопряжено со множеством неприятностей, чем сидеть и философствовать?
Я не знаю, что ждет нас в будущем, Тео, но знаю тот извечный закон, что все на свете изменяется; вспомни, что было 10 лет назад: вещи были другими, обстановка, настроение людей – все было другим. И следующие 10 лет тоже наверняка многое перевернут. Но сделанное никуда не денется, и ты едва ли пожалеешь о том, что сделал. Чем активнее, тем лучше, и я предпочитаю терпеть неудачу, чем сидеть сложа руки.
Даже если Портье – не тот человек, который может что-то сделать с моими картинами, он нам все равно нужен. Послушай, вот что я думаю. Скажем, через год усердной работы у нас будет намного больше готовых полотен, чем сейчас, и я уверен, что мои произведения будут иметь больший успех, по мере того как я стану дополнять их новыми. Поэтому такие люди, которые относятся к ним благосклонно и поговаривают о том, чтобы рано или поздно их выставить, нам полезны, ведь через год у них будет хорошая подборка, которая сможет говорить сама за себя, пусть даже эти люди будут молчать. Когда ты увидишь Портье, скажи уверенно, что я не думаю сдаваться и собираюсь послать ему еще много картин. И продолжай показывать их всем, встречаясь с людьми. Уже скоро то, что мы можем предъявить людям, станет еще более весомым. Ты же сам видишь – и это меня несказанно радует, – что теперь все чаще устраивают выставки одного художника или нескольких, образующих единую группу. Это новое явление в мире торговли картинами, которое, смею надеяться, имеет большое будущее, намного большее, чем другие затеи. К счастью, они начали понимать, что