заинтересует Висселинга, пусть он ее возьмет. Висселингу я когда-то отдал несколько рисунков голов, а недавно послал ему еще и ту литографию. Но поскольку он не сказал в ответ ни полслова, думаю, что если я пошлю ему что-нибудь еще, то услышу в ответ только оскорбления.
Недавно я получил письмо от Раппарда, с которым мы много лет были в хороших отношениях; после трех месяцев молчания он вдруг разразился таким высокомерным и оскорбительным посланием, написанным явно после посещения Гааги, что я уж точно никогда не смогу считать его своим другом.
Именно потому, что я предпринял первую попытку в Гааге, в своей родной стране, я имею полное право и все основания забыть те неприятности и думать о других вещах в другой стране.
Ты хорошо знаешь Уоллиса и, может быть, сможешь начать с ним разговор насчет акварели, только действуй, пожалуйста, по обстоятельствам. Если бы я мог хоть что-то зарабатывать своими картинами, если бы у нас был постоянный источник средств к существованию, пусть и скромный, и если бы у тебя самого возникло желание начать работать – поясню: как это случилось у Энбо из «Жерминаля», разумеется с поправкой на разницу в возрасте и пр., – какие картины ты мог бы создавать! Будущее всегда оказывается не таким, какого ждешь, так что о нем никогда не знаешь ничего наверняка. В случае живописи оборотная сторона медали состоит в том, что художнику, даже если его картины не продаются, все равно требуются деньги на краски и на модели, чтобы двигаться вперед. И эта оборотная сторона отвратительна. Но в остальном – живопись, и, на мой взгляд, изображение крестьянской жизни в особенности, дает душевный покой, даже если с внешней стороны в твоей жизни много огорчений и неприятностей. Я имею в виду, что живопись – это наш дом и потому у нас нет той ностальгии, того чувства, от которого страдал Энбо.
Отрывок из «Жерминаля», который я недавно переписал для тебя, поразил меня, ведь мне почти тогда же так хотелось стать наемным косарем или пойти работать на польдере!
И еще я страдал тогда от скуки цивилизованной жизни. Гораздо лучше, и человек становится от этого намного счастливее, если он воплощает в жизнь такое желание, в буквальном смысле слова, – по крайней мере, он чувствует, что живет по-настоящему. Как прекрасно зимой утопать в снегу, осенью – в желтых листьях, летом – в спелых злаках, весной – в траве. Как прекрасно все время быть вместе с косарями и молодыми крестьянками, летом – под огромным небом, зимой – у закопченного очага. И чувствовать, что так было всегда и так будет всегда. Пусть даже придется спать на соломе и есть ржаной хлеб, от этого со временем становишься только здоровее.
Мне хотелось бы написать еще многое, но, как я сказал, мне сейчас не до этого, к тому же я думаю вложить в этот же конверт коротенькое письмо для Серре, которое прошу тебя прочитать: в нем я перечисляю все то, что собираюсь послать в ближайшее время, именно потому, что хотел бы показать Серре кое-какие этюды фигур.
Всего доброго,
твой Винсент
Хотя Серре соглашается с тобой, что создавать прекрасные произведения и продавать их – совершенно разные вещи, это не так. Когда публика наконец-то увидела Милле, все его работы вместе – тогда публика и в Париже, и в Лондоне пришла в восторг. А кто до этого заслонял свет, кто отвергал Милле? Торговцы картинами, так называемые знатоки и т. п. Я спрашиваю тебя: мог бы такое сказать кто-нибудь вроде Муре, раз уж мы говорим о торговле?
514 (R52). Антону ван Раппарду. Нюэнен, понедельник, 13 июля 1885, или около этой даты
Любезный Раппард,
после того, что произошло, я решил написать Вам, но скорее для пояснения своей позиции, а не ради удовольствия. Я немедленно отправил обратно Ваше последнее письмо по двум причинам, каждая из которых, на мой взгляд, достаточно весома. Во-первых, даже если Ваши замечания о литографии, которую я Вам послал, были справедливы, даже если бы я ничего не мог на них возразить, – даже в этом случае Вы не имели права так осуждающе отозваться обо всем моем творчестве в столь оскорбительной манере, точнее, отнестись к нему с полным пренебрежением, как Вы это сделали.
Во-вторых, поскольку не только я, но и мои родные всегда относились к Вам более дружественно, чем Вы к нам, Вы никак не можете претендовать на то, что в связи с таким событием, как уход из жизни моего отца, мы якобы обязаны послать Вам что-либо, кроме краткого сообщения.
Лично я точно не обязан, ибо еще до этого события Вы не ответили мне на мое письмо. Лично я точно не обязан, ибо по случаю ухода из жизни моего отца Вы направили письмо с соболезнованиями моей матери, причем такое, что, когда оно пришло, дома все недоумевали, по какой причине Вы не написали мне – о чем я, впрочем, не сожалел и не сожалею теперь.
Вы знаете, что я уже много лет был не в лучших отношениях с моими домашними. После смерти отца я в первые дни был вынужден общаться с ближайшими родственниками. Но как только приехали остальные родственники, полностью отошел в сторону. Так что возможные упущения совершил не я, а мои родственники. Должен Вам сообщить, что Вы были исключением в том смысле, что насчет Вас я спросил у своих домашних, послали ли они Вам сообщение, и оказалось, что нет. Довольно об этом!
Причина, по которой я снова пишу Вам, состоит не в том, что я хочу ответить на Ваше замечание по данному поводу. Я также не собираюсь повторять то, что уже сказал Вам о Ваших суждениях насчет живописи. Вы имели возможность перечитать свое собственное письмо, и если Вы по-прежнему считаете, что там все правильно, если Вы вправду думаете, что «если Вы приложите усилие, то сможете все выразить чертовски точно», – что ж, в этом случае оставайтесь в заблуждении!
Вернемся к делу: причина, по которой я Вам пишу, заключается просто-напросто в том, что мы с Вами слишком давно знакомы, чтобы считать оскорбление – хотя не я нанес его Вам первым, а Вы мне – достаточным основанием для полного прекращения знакомства. Я имею нечто сказать Вам как художник художнику, ибо мы оба занимаемся живописью, это так и остается, независимо от того, знакомы мы или нет. В своем письме Вы упоминали Милле.
Отлично, я Вам отвечу, дорогой друг.
Вы пишете мне: «и Вы смеете апеллировать к Милле и Бретону».
На это я Вам отвечу, что самым серьезным образом предлагаю просто-напросто не бороться со мной. Я поступаю так, как сам считаю нужным, и ни с кем не ищу ссоры, и с Вами тоже. Я не возражаю, чтобы Вы говорили, что Вам хочется, Ваши высказывания мне как с гуся вода. Вот пока что и все. То, что я будто бы не придаю значения форме, как Вы не раз говорили, – обращать на это внимание ниже моего достоинства, дружище, а ниже Вашего достоинства высказывать столь необоснованные утверждения. Мы с Вами знакомы уже много лет, видели ли Вы меня хоть раз за другим занятием, кроме работы над моделью, идущим на тяжелейшие затраты, несмотря на свою бедность?
О чем Вы не писали в последнем письме, но неоднократно твердили, к моему раздражению, в предшествующих и что было причиной того письма, на которое Вы не ответили, – это вопрос о «технике». На это я ответил Вам тогда и отвечаю снова вот что: общепринятое значение, которое все чаще и чаще вкладывают в слово «техника», а по сути, и настоящее его значение – это знание. Так вот, Мейсонье говорит:
«Знание – им не обладает никто».
«Знание» – это не то же самое, что «знания», что важно, этого Вы не станете отрицать. Но суть в другом.
Возьмем, к примеру, Хавермана, о котором говорят – в том числе и Вы, – что у него отличная техника. Но не только Хаверман – множество других владеют теми же знаниями в области живописи, что и Х. Среди французских художников это, например, Жаке, и Жаке – намного лучше как художник.
Я утверждаю просто-напросто, что академически правильное изображение фигуры и ровный, продуманный мазок имеют мало общего – по крайней мере, меньше, чем принято думать, – с потребностями, с настоятельными потребностями сегодняшнего дня в области живописи.
Если бы