Читать интересную книгу Борис Годунов - Александр Пушкин

Сам народ, угнетенная масса, участвует в трагедии в шести сценах. В первой из них (2-я сцена трагедии — «Красная площадь») мы слышим речи более культурных представителей низших классов; это, может быть, купцы, духовные лица (см. традиционно-церковный стиль их реплик). Они обеспокоены положением страны без царя («О боже мой! Кто будет нами править? О горе нам!»). В следующей сцене («Девичье поле. Новодевичий монастырь») действует народная масса, равнодушная к политике, плачущая и радующаяся по указке бояр («О чем там плачут?» — «А как нам знать? то ведают бояре, не нам чета...» — «Все плачут, заплачем, брат, и мы...» — «Что там еще?» — «Да кто их разберет?..»).

За пять лет царствования Бориса Годунова настроение народа меняется. В сцене «Равнина близ Новгорода Северского» воины Бориса (тот же народ) стремительно бегут от войск Самозванца не потому, что они боятся поляков и казаков, а потому, что не хотят сражаться за царя Бориса против «законного» царевича, воплощающего, по их мнению, надежды на освобождение — прежде всего от крепостного права, введенного Борисом. Об этом говорит в сцене «Москва. Дом Шуйского» умный боярин Афанасий Пушкин в разговоре с Шуйским: «...А легче ли народу? Спроси его! Попробуй самозванец им посулить старинный Юрьев день (то есть освобождение от крепостной зависимости. — С. Б.), так и пойдет потеха!» — «Прав ты, Пушкин», — подтверждает хитрый и дальновидный политик Шуйский. В 17-й сцене («Площадь перед собором в Москве»), отношение народа к Борису обнаруживается уже не просто нежеланием сражаться за него («тебе любо, лягушка заморская, квакать на русского царевича; а мы ведь православные!»), а выражено прямо в угрожающих репликах толпы («Вот ужо им будет, безбожникам») и в словах юродивого, громко обличающего царя при несомненном сочувствии народа. В предпоследней сцене трагедии («Лобное место») народ уже хозяин столицы: с ним (а не с боярами) ведет переговоры посланный Самозванцем Гаврила Пушкин; на Лобном месте (на «трибуне»), оказывается подлинный представитель народа, мужик; он дает сигнал мятежу («Народ! Народ! В Кремль, в Царские палаты! Ступай! вязать Борисова щенка!»), после чего перед зрителями развертывается сцена народного бунта. Наконец, в последней сцене, действие которой происходит всего через десять дней после предыдущей, народ — снова пассивный, успокоившийся после того, как свергнул с престола «Борисова щенка» и поставил над собой настоящего, «законного» царя. Снова, как вначале (в сцене «Девичье поле»), когда дело идет о делах государственных, он считает, что «то ведают бояре, не нам чета» (ср. в этой сцене почтительные реплики: «Расступитесь, расступитесь. Бояре идут... — Зачем они пришли? — А, верно, приводить к присяге Феодора Годунова»). И снова тот же народ, несмотря на то, что только что с ужасом узнал о злодейском убийстве юного Федора и его матери, готов по приказу боярина Мосальского послушно славить нового царя, как вначале по приказу бояр и патриарха славил Бориса Годунова: «Что ж вы молчите? — спрашивает Мосальский, — кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! Народ: Да здравствует царь Димитрий Иванович».

Так кончалась первоначально пушкинская трагедия. Но позже, в 1830 г., готовя ее к печати, Пушкин внес в это место небольшое, но крайне значительное изменение: после выкрика Мосальского — «народ безмолвствует»... Идейный смысл произведения не изменился, спад волны революционного настроения народа остается тем же, но это угрожающее безмолвие народа, заканчивающее пьесу, предсказывает в будущем новый подъем народного движения, новые и «многие мятежи».

«Борис Годунов» написан Пушкиным не как трагедия совести царя-преступника, а как чисто политическая и социальная трагедия. Главное содержание знаменитого монолога Бориса («Достиг я высшей власти...») — не ужас его перед «мальчиками кровавыми», а горькое сознание, что его преследуют незаслуженные неудачи. «Мне счастья нет», — дважды повторяет он. Больше всего винит он в своем несчастии народ, который, по его убеждению, несправедливо ненавидит его, несмотря на все «щедроты», которыми он старался «любовь его снискать». Забывая о главной причине ненависти — крепостном ярме, которое он наложил на народ, — Борис припоминает все свои «благодеяния» и возмущается неблагодарностью народа. Причиной этой неблагодарности он считает лежащую будто бы в основе народного характера склонность к анархии. Народ якобы ненавидит всякую власть:

Живая власть для черни ненавистна —Они любить умеют только мертвых...

Это глубоко неверное и несправедливое обобщение[20] нужно Борису для того, чтобы свалить на народ («чернь», как говорит Борис) причину враждебных отношений между царем и народом. Еще резче ту же мысль Борис высказывает за несколько минут до смерти в своем последнем разговоре с Басмановым (сцена 20-я — «Москва. Царские палаты»).

Лишь строгостью мы можем неусыпнойСдержать народ... Нет, милости не чувствует народ:Твори добро — не скажет он спасибо;Грабь и казни — тебе не будет хуже.

Григория Отрепьева, в отличие от Годунова, Пушкин изображает не серьезным государственным деятелем, а политическим авантюристом. Он умен, находчив, талантлив[21]; он человек горячий, увлекающийся, добродушный — и в то же время совершенно беспринципный в политическом отношении. Григорий прекрасно понимает, что не он «делает историю», не его личные качества и усилия являются причиной его беспримерных успехов. Григорий чувствует, что подымается на волне народного движения, и потому его мало тревожат отдельные неуспехи и поражения его войск во время войны с Борисом. Этой теме в трагедии специально посвящена короткая сцена (19-я) «Лес», где Самозванец (в противоположность своим спутникам) обнаруживает полную уверенность в конечном успехе своей борьбы, несмотря на жестокий разгром его войск в сражении.

О патриархе Иове, верном помощнике Годунова во всех его делах, Пушкин писал Н. Раевскому (?) в 1829 г.: «Грибоедов критиковал мое изображение Иова; патриарх, действительно, был человеком большого ума, я же по рассеянности сделал из него дурака». Пушкин имеет в виду сцену 15-ю («Царская дума»), где патриарх в длинной, цветистой речи, упиваясь своим красноречием, обнаруживает удивительную глупость и бестактность, чем ставит в крайне неловкое положение всех слушателей[22]. Он перед всей Думой объявляет, что царевич Димитрий после смерти стал святым, и на его могиле творятся чудеса. Для того чтобы разоблачить перед народом самозванца Григория, он предлагает торжественно довести до сведения народа о новом чудотворце и перенести в Кремль в Архангельский собор его «святые мощи». Ему не приходит в голову, что он тем самым предлагает публично объявить о преступлении царя Бориса: ведь по религиозным представлениям православных, взрослый человек делается святым за свои великие заслуги перед богом, а младенец только в том случае, если он был невинно замучен...

При напечатании «Бориса Годунова» Пушкин изъял из трагедии две сцены, находившиеся в рукописи: «Ограда монастырская» и «Замок воеводы Мнишка в Самборе. Уборная Марины» (см. «Из ранних редакций»). В первой из них Пушкину хотелось показать, что на путь рискованной политической интриги юного, пылкого и томящегося в монастыре Григория натолкнул какой-то более опытный в житейском отношении «монах», «злой чернец». Во второй — раскрывались некоторые черты холодной авантюристки, красавицы Марины. Исключение этих сцен (не очень нужных в развитии трагедии) нисколько не повредило художественному и идейному содержанию пьесы, тем более что наличие их нарушало бы единство принятого Пушкиным для его трагедии стихотворного размера — нерифмованного пятистопного ямба[23].

Приводимый в разделе «Из ранних редакций» отрывок монолога Григория «Где ж он? где старец Леонид?» относится, вероятно, к ранней стадии работы Пушкина над «Борисом Годуновым».

Свою трагедию Пушкин посвятил памяти Карамзина, умершего в 1826 г. и не успевшего познакомиться с пушкинской пьесой. Это нисколько не значило, что Пушкин разделял историческую концепцию Карамзина — ультрамонархическую и морально-религиозную. Пушкин, несмотря на кардинальное разногласие свое с Карамзиным по политическим и обще-историческим вопросам, глубоко уважал знаменитого историка за то, что тот не искажал фактов в угоду своей реакционной концепции, не скрывал, не подтасовывал их, — а только по-своему пытался их истолковать. «Несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутых верным рассказом событий», — так называл Пушкин эти морально-религиозные и монархические рассуждения Карамзина. Он верил в объективность приводимых историком фактов и высоко ценил его научную добросовестность. «“История государства Российского” есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека», — писал он.