Во время правления своего брата Карл был членом королевского Совета, но он не одобрял присутствия легистов в этом учреждении, на которых охотно полагался Филипп IV. Авторитет Карла часто оспаривали Пьер Флот, Гийом де Ногаре, Ангерран де Мариньи или Пьер де Латильи, имевшие доступ к уху короля. Похоже, что Карл был этим очень недоволен и даже ненавидел этих людей, которых он презирал за их скромное происхождение и которые соперничали в Совете с принцами крови и знатными вассалами.
Приход к власти Людовика X ознаменовал возвращение благосклонности к Карлу. Новый король был очень близок к своему дяде, который сопровождал его во время первых военных кампаний. Карл, вероятно, воспользовался нерешительностью своего племянника, и в начале своего правления новый король, казалось, полностью подчинялся своему дяде, звание, ранг и опыт, которого, навязывали его в качестве ориентира. Согласно рассказам о последних минутах жизни Филиппа IV, он публично предложил своему преемнику прислушаться к советам своих дядей, Карла, а также Людовика д'Эврё[151]. Смена короля выявила борьбу за власть при дворе. Это привело к тому, что другие принцы потеряли свое влияние, например, графиня Артуа, крестная мать будущего Карла IV, которая ранее пользовалась большим влиянием.
Граф Валуа быстро взял дело в свои руки и начал с удаления из Совета королевских юристов, рыцарей и клерков. Под его главенством был создан новый королевский Совет, состоящий из двадцати четырех человек. Карл добавил в состав Совета Этьена де Морне, одного из своих преданных слуг, который впоследствии служил Людовику X в качестве канцлера Франции[152]. Таким образом, он восстановил должность, которая не использовалась с 1185 года и исполнялась хранителем печати. Через Морне Карл контролировал все действия правительства, поскольку канцлер отвечал за составление и рассылку королевских актов. Тринадцать человек, составлявших этот Совет, известны по состоянию на декабрь 1315 года: братья короля (Филипп, граф Пуатье, и Карл, граф Ла Марш), его дяди (Карл де Валуа и Людовик д'Эврё), принцы крови (Роберт д'Артуа, Людовик де Клермон и Иоанн (Жан) де Шароле, его брат). Кроме них в королевский Совет входил ряд феодалов (Роберт, граф Булони, Жан, граф Фореза и Амадей, граф Савойский), и, наконец, крупные сеньоры (Беро де Меркёр, Миль де Нуайе, Анри де Сюлли и Эрпен д'Эркери)[153]. Ядро Совета, которое король мог расширять по своему усмотрению, снова стало феодальным. Карл де Валуа активно занялся продвижением своих ставленников во все властные структуры королевства. Но не довольствуясь этим, он стал припоминать все свои старые обиды, обвиняя верных слуг умершего короля во всех бедах, которые обрушились на королевство.
Первой жертвой стал Пьер де Латильи. Епископ Шалона, хранитель печати с 1313 года и до назначения Этьена де Морне, вместе с Раулем де Прелем подозревался в участии в отравлении Филиппа Красивого. Обвинения в отравлении в то время звучали постоянно, так как из-за недостатка медицинских знаний яд считался причиной многих необъяснимых смертей. Так уже было во время правления Филиппа III, когда королеву Марию Брабантскую обвинили в том, что она отравила старшего сына короля от его первого брака. Между 1308 и 1311 годами состоялся суд над Гишаром, епископом Труа, которому инкриминировали смерть Бланки д'Артуа, матери королевы Жанны Наваррской, которая якобы была одновременно вызвана ядом и колдовством[154]. Внезапная и неожиданная смерть Филиппа Красивого как нельзя лучше подходило для таких предположений и отвечало интересам Карла де Валуа, так как обвинение в отравлении было грозным политическим оружием, поскольку в рамках расследования, которое было в полном разгаре, слухов было достаточно, чтобы начать судебное разбирательство против человека, подозреваемого в преступлении, и даже использовать их в качестве доказательств на суде. Подозреваемые неизбежно представавшие перед судом, рисковали быть осужденными за убийство и, прежде всего, подвергались серьезному урону для своих чести и достоинства. Их не только обвиняли в убийстве, но преступление, связанное с применением ядов, было особенно одиозным в глазах общественности и считалось оружием врагов христианства, неверных и приспешников Сатаны, коварным проступком, который противоречил средневековой этике "доброго убийства". Оно противоречило всем ценностям христианства: это было скрытое, ненасильственное и преднамеренное преступление в обществе, где убийство представлялось как результат эмоционального всплеска. Это было убийство, совершенное без кровопролития, без вызова, ссоры или мести, объяснявших его и поскольку оно было связано с едой или питьем, оно было нарушением правил приличия. Наконец, оно лишало жертву исповеди. Поэтому это был коварный и противоестественный акт, который приравнивался к государственной измене и вызывал настоящую паранойю, особенно среди средневековой элиты[155].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Рауль де Прель был брошен в тюрьму и подвергнут допросу, после чего был все-таки оправдан, но навсегда потерял большую часть своих владений[156]. Что касается Пьера де Латильи, то ему пришлось ждать до 1317 года и смерти Людовика X, чтобы предстать перед судом и быть оправданным. Он управлял своим епископством до своей смерти в 1328 году, но так и не смог восстановить свое положение в управлении королевством[157].
Карлу де Валуа оставалось избавиться от своего заклятого врага, Ангеррана де Мариньи. Последний был одним из камергеров Филиппа IV (в разное время у короля было пять или шесть камергеров) и эта должность, обеспечивала ему близость к королю. Эти камергеры, наследники камергеров более раннего периода, выполняли основную задачу по защите самого короля, как на поле боя, так и в повседневной жизни, отбирая посетителей и ночуя у изножья королевской кровати. Именно они хранили малую, или "тайную печать" короля, в то время как большая печать находилась в руках Хранителя печати. Наконец, и прежде всего, они выполняли финансовые функции и до 1316 года, когда была создана должность казначея, они вели счета королевского отеля. Камергеры пользовались доверием короля, поэтому прекрасно подходили для выполнения деликатных миссий от его имени и могли заседать в Совете[158].
Должность королевского камергера стала почти наследственной в нескольких семьях (Машо, Шамбли, Бувиль) которые воспользовались королевской щедростью, чтобы сколотить значительное состояние и установить родственные связи[159]. Но Ангерран де Мариньи пережил особенно выдающийся социальный подъем, благодаря которому он смог установить собственную статую рядом со статуей Филиппа Красивого после реконструкции дворца Сите. Можно только представить себе негодование Карла де Валуа по поводу такой чести, которой он сам был лишен. Портрет камергера также висел на входе в королевский дворец[160]. Ангерран также воспользовался своим положением, чтобы обеспечить карьеру нескольких членов своей семьи. Его единокровные братья, Филипп и Жан, были назначены Филиппом IV епископом Камбре, а затем архиепископом Санса и епископом Бове соответственно. Его старший сын Луи стал камергером Людовика Наваррского, а младший единокровный брат, Пьер, его виночерпием[161].
Ангерран также поддерживал тесные отношения с великими баронами королевства. Например, он был очень близок к графине Артуа, чьи интересы он неоднократно защищал перед королем и с которой поддерживал регулярную переписку[162]. Благодаря своему состоянию, он смог финансировать строительство своего особняка у Лувра, как Альфонс де Пуатье, брат Людовика IX, или герцог Бурбонский[163]. По примеру принцев он построил коллегиальную церковь в Экуи, которой суждено было стать семейной усыпальницей[164].