словно зловещее белое видение за темной пеленой. Он возвышался надо мной, нелепый колосс. Юный Нерон, блондин с лишним весом, младенец, распухший до размеров взрослого мужчины. В такой близости к огню его лицо выглядело чудовищно: бледность, оттененная дьявольскими красными отблесками, и глаза, невидимые за очками. За двумя сияющими квадратами.
Я заставил себя подняться и встал прямо перед ним, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ощущения в голове.
– Джордж Уикс, а твоя мама знает, где ты? Она знает, что ты куришь, пьешь, ставишь взрослым подножки, роняя их в огонь? Она вообще… в курсе?
Ты, думаю, помнишь, что он выкрикнул в ответ.
– Пошел на …!
Вдрызг пьяный, он сделал резкий выпад в мою сторону.
– Ты совсем потерял уважение к старшим, Джордж? Что… что с тобой случилось?
Притупившиеся чувства не позволили мне увернуться. Он толкнул меня, я подался назад, но не упал. Джордж обернулся, ожидая услышать смех друзей, но стояла тишина.
– Не трогай его, – сказала ты.
– Отвали, Джорджи, … тупой, – сказал еще кто-то. Мальчик. Грубое устаревшее слово поразило Джорджа, и он отошел от меня.
Вместо него подошла ты. Красавица моя. Темная вуаль медленно поднялась.
– Я тебе этого не забуду, – сказала ты.
Мы вернулись в «вольво». Позади нас кто-то из мальчишек издал звук падающего самолета.
– Я твой отец. Моя задача – присматривать за тобой, даже когда тебе кажется, что тебе не нужен присмотр. Однажды ты скажешь мне спасибо.
Бабушка молчала, когда мы уселись в машину. Она понимала не больше твоего.
– Ты сказала, что поедешь к Имоджен, – ни в чем тебя не обвиняя, сказала она. – Папа волновался. Он не собирался делать из себя посмешище.
Я взглянул в зеркало заднего вида: ты упорно смотрела в окно на темные поля и фермы. На невидимые под ними первобытные земли, где когда-то дети безоговорочно слушались своих отцов.
– Я слышал твой крик.
– За десять миль?
– Я звонил матери Имоджен, и мне никто не ответил. Мы волновались.
Синтия вздохнула. Ей, похоже, не понравилось слово «мы». Она решила остаться с нами, чтобы «мы не сорвались с цепи», но утром ей нужно было уйти пораньше. На рисование или куда-то еще. Мы приехали домой, и ты сразу отправилась спать. Кажется, даже в ванную не зашла.
Я уселся на диван, а Хиггинс забрался мне на колени.
– Счастлив? – спросила бабушка, прежде чем отхлебнуть свой бренди.
Я вздохнул.
– Дело не в моем счастье.
Она усмехнулась. Грустно усмехнулась, а не хихикнула, как обычно. Я взглянул на нее. Я смотрел сквозь макияж кабацкой певички, сквозь старческую кожу, и словно увидел внутри твою мать, смеющуюся над шуткой, горящей в этих глазах.
– Нет. Тогда, Теренс, расскажи мне, наконец, в чем именно дело?
На этот вопрос я ответить не мог, так что сказал кое-что еще.
– Ты другая, – сказал я. – Ты совсем другой человек.
Конечно, Синтия сразу же закатила глаза, как она умеет, и начала громко возмущаться.
– Да неужели? Просвети же меня, Теренс. Какой же я такой человек?
Я был осторожен.
– Ты устойчивая. Ты умеешь справляться. Ты справляешься с трудностями. У тебя есть – не знаю даже – некое внутренне равновесие, что ли. Принятие. А у меня нет. Я этого не умею.
Она выглядела так, словно я влепил ей пощечину. Румянец ярости проступил даже сквозь макияж, а обрамленные тяжелыми темными ресницами глаза распахнулись, как цветки хищных растений.
– Ты сам себя послушай. Нет, правда. Ты что, всерьез считаешь, что за последние пятнадцать мучительных лет я хоть раз проснулась утром, не желая страстно, чтобы она была жива? Неужели ты думаешь, что я смирилась с утратой своей дочери, а? Или Ховарда? Или нашла легкий способ справиться с гибелью внука? Один Бог знает, сколько раз я засыпала в слезах. Я просыпаюсь среди ночи, и мне кричать хочется. Никто не может такое принять, Теренс. Но что поделать? Что поделать? Все уже случилось. Мы никогда не узнаем, почему – если какая-то причина вообще существует. Я встаю утром и функционирую просто потому, что у меня нет выбора. Какой у меня выбор? Да как ты смеешь думать, что когда я ложусь в пустую постель, или когда думаю о моей несчастной дочери, лежащей на полу, или когда вижу коробку с ирисками, то мне легче, чем тебе? Все, что я могу принять, это то, что я до сих пор жива, и что все остальные живы, и что раз уж мы тут ходим под одним и тем же небом, то мы обязаны сделать жизнь друг друга легче. Вот какой я человек, Теренс. Вот такой вот.
Эта тирада отняла у нее последние силы и так испугала Хиггинса, что он удрал из комнаты. Повисла долгая пауза.
– Прости, – сказала она в конце концов. – Я не хотела кричать. Это из-за бренди.
– Нет, Синтия, – ответил я. – Ты совершенно права. Я сказал глупость. Это ты меня прости.
Я не врал. Я был совершенно искренен.
– Главное, чтобы Брайони не страдала, – сказала она.
– Да, – отозвался я. – Конечно. Я согласен.
В ту ночь я ушел спать с чувством готовности перевернуть эту страницу, начать с чистого листа и написать на нем наше новое прекрасное будущее. Но конечно же, как и обычно, я ошибся. Следующее утро было написано в том же унылом стиле, к которому я уже начинал привыкать, и Измученный Мучитель Теренс все глубже погружался в назначенную ему роль.
Мне снилось, что это была ты. Мне снилось, что это не он, а ты висела на перекладине фонарного столба. Твои пальцы разжались, и я проснулся с мыслью, что должен все время быть рядом, чтобы защитить тебя.
Когда Синтия ушла на занятия, я поднялся к тебе в комнату.
Я старался быть деликатным. Я старался зарыть топор войны.
– Мы оба виноваты, – сказал я. – Я знаю, что не надо было смущать тебя перед друзьями. Прости меня. И я уверен, ты понимаешь, что не надо было врать мне.
Ты не хотела слушать. Ты не хотела, чтобы я сидел на твоей постели.
– Пожалуйста, пап, оставь меня в покое.
– Я думаю, тебе просто стоит извиниться, вот и все. Я уже просил у тебя прощения, и попрошу еще раз. Извинись, и мы обо всем забудем.
– Нет.
– Извинись. Ты соврала. Брайони, если ты не говоришь, где находишься, откуда мне знать, что с тобой все в порядке. Извинись.
– Нет.
– Из. Ви. Нись.
Тут ты нырнула под одеяло и издала звук закипающего чайника.
Я разозлился. Что-то внутри меня переключилось, я почувствовал, что теряю над собой контроль. Я сидел и слушал свои собственные жестокие слова, удивляясь, что за бес в меня вселился. В этот момент мне в голову пришел план. План, порожденный отчаянием, яростью и той темной силой, которая поднималась в моей душе.
– Что ж, Брайони, – сказал я. – Мне трудно с этим смириться, но, похоже, настал момент, когда мне придется действовать жестко. Если ты неспособна быть со мной честной и признавать свои ошибки, тогда у меня, кажется, нет выбора, кроме как установить строгие правила, которым ты будешь обязана подчиняться. Чтобы не полагаться на память, которая может тебя подвести, я напишу их на бумаге и повешу в кухне. Запомни: эти правила следует выполнять неукоснительно, иначе последствия будут самыми серьезными.