Читать интересную книгу Пашня. Альманах. Выпуск 1 - Creative Writing School

– Юля, какое счастье, что в мире есть мнительные кардиологи и ревнивые мужья!

Катя Тупова

Ольхон

Ольхон. Неустойчивый, зыбкий. Две-три рыбацкие лодки, молочные, с рыжими баками. Гребешки волн и седые треугольные горы в белую рифму. Сядешь у моря, зажмуришься. И налетит на веки девять тысяч лет. Учительница говорила, пескам острова девять тысяч лет, и было здорово думать, что время не прибавило песку веса и он, легкий, как прежде, помнит теперь и тебя.

Отец работал врачом. Заходили с мамой к нему на работу. Халат, стены, простыни. Все тогда было белым. Когда Леше исполнилось пятнадцать, отца сбила машина. Свет мигнул и потух в глухой занавеске на зеркале. Москва встретила цветастой, чумазой. Кривлякой: чопорной, гнилой местами, очень широкой, слишком узкой, пахнущей подземельем. Но вдруг, иногда – подкупающей роскошью центра и женской мягкостью мужских вещей. Эта мягкость была и в отце, в его шарфах и свитерах. На Ольхоне – редкость, а здесь отец растворился в пастельном, в коричнево-сером, в двух учителях лицея – физике и историке. Леша был влюблен в них по очереди, и все не мог простить, что любит – и сразу двух. Физик был старый. Собирался на пенсию, носил манжеты. В третьей четверти заболел. Леша ездил в больницу, привез цветы, но в палату не попал. Плакал на скамейке. Но в тот раз обошлось, выздоровел к выпуску. Историка звали Женя, совсем молодой, только что закончил университет. Любимая тема – античность. Придумал поставить суд над Сократом и Сократа на нем оправдать.

– Мы оправдаем его не на суде. – Объяснял энергично, перепрыгивая ступеньки по дороге в актовый зал. Поблескивали очки. Леша пытался понять, откуда идет свет, изнутри или снаружи, но сбивался, отвлекаясь на голос. – А после того, как он выпьет цикуту. Это будет не настоящий яд. Подменят друзья Сократа. На казнь приведут судей. Как только он выпьет из чаши, они поймут, что неправы. «Что мы наделали!» – воскликнут они.

Женя резко остановился и изобразил: руки обращены к небу, выражение лица – трагическое.

– К тому же, то, что он выжил, объявят волей богов.

Леша играл, утаив, что с учителем не согласен. Он переставал быть Сократом, когда делал глоток бутафорского яда. Все после было понарошку и не имело значения.

Насыщенное присутствие учителей окружала пустота перемен. Не то, чтоб одноклассники были безлики. Просто они, как люди в антракте, не имели отношения к движению действия. Кудрявые говорливые мальчики спорили на крыльце после уроков. Джоттовские красавицы мелькали в школьных пролетах. Оставались тенями сюжетов. Приглашали пару раз на дни рождения. Один раз сходил, но ушел еще до того, как выпили все вино. Хотелось не трафарета. Настоящего – только не знал, чего.

Дома старался бывать поменьше. Крохотность быта стягивала внутренний воздух до загогулин, до раздражающих иголок. Год жили у маминой сестры на двенадцати метрах: мама, он и два младших брата. Приводил их из школы и уходил. Обедал и ужинал в столовой, в библиотеке делал уроки. Сидел до закрытия, после шатался по центру. Утром и вечером царили диван и раскладушки. Топкое море наволочек, пододеяльников и простыней. Оставался маленький, с полметра, кривой проход от коридора до окна, всегда приоткрытого, чтобы не задохнуться. Братья кидались подушками, долго укладывались, долго вставали, мама спала в клетчатой ночнушке. Вечером здоровался с огоньком тетиного ноутбука. Она работала корректором и тоже ждала тишины.

– Все нормально?

– Да, – шепотом отвечал и шел в ванную, переодеваться и чистить зубы.

Потом сняли большую однушку в Коломенском, братьев записали на плавание. Четырнадцатилетний Юра вдруг вытянулся, девятилетний Саша ссутулился. Мама поседела, стала носить волосы коротко. Устроилась в тематическое издательство по психологии, приносила домой по пять-шесть папок, карандашом отчеркивала в рукописях неточности. Волновалась, что он пьет или курит. А он думал, что самого страшного она не знает. И страшное в простоте не сказать. Потому что скажешь, получится про Женю, и получится пошло и поло.

В день, когда ставили Сократа, за сценой Женя проверял слова. Передавая лист, взял за руку – Леша вздрогнул. Перехватил взгляд. Не выдержал, поцеловал в краешек губы. Обмер.

– Я…

Тут же понял, что проваливается, рушится на буквы, как заученная и вдруг забытая речь. Рушится больше чем один раз – дважды, в себе и рядом. Выбежал из репетиционной, хотел совсем пропасть, хотя бы на этот проклятый день, но у выхода столкнулся с мамой. Маленькая, растерянная, улыбнулась таинственно, задержала за локоть.

– А где у вас тут туалет? – И только потом, беспокойно. – Ты куда? Не заболел?

– Нет-нет. Тебя встречал. Женский направо по коридору.

И вместе вернулись в зал. Женя приветливо помахал, невозмутимый, чистил костюм судьи. Остаток года давило: на грудь, на горло, на ноги. Но там же, под тяжестью, не умирало. Не боится, не избегает. И этот семинар философского кружка. Через неделю после спектакля.

«Тема нашего семинара, – сказал он, – «любовь». Вот так. «Тема нашего семинара, – так просто – «любовь». В античности, говорил он, было больше институализированных оттенков любви. Что сделало христианство? Любовь к семье, любовь к друзьям, любовь к супругу, обобщенная любовь к людям, все остальное – —похоть. Он был очень красивым, когда это говорил: падал свет из окна, белая, как Ольхонская галька, кожа. Может?

Поступление, экзамены, истфак.

Когда узнал о зачислении, позвонил.

– Поздравляю! Да, буду рад.

Еще в прихожей, только предложив тапочки, Женя обидной скороговоркой (наверное, репетировал, подумал Леша) вычеркнул.

– Кстати, давай забудем тот случай? У меня есть девушка. Но ты хороший парень, мы могли бы общаться.

Леша кивнул, поискал слова – не нашел. Женя притворился, что буквы не рассыпались, а если рассыпались, то не у него, и Леша решил подыграть: я тут и мне еще есть о чем говорить и дышать. В двухкомнатной квартире книги роились до прихожей. Голой стены не найти. Где нет корешков, там картины без рам. Две черно-белые графики: голая женщина, голый мужчина. В глубине – маслом нарисованный райский сад. На него падает тень от шкафа, от входа видно только змею. Почему-то вспомнил: Зенон, Парменид. Но заговорил об учебнике. Женя подхватил и красноречиво ругал университетский.

– В идеале лучше читать источники, все интерпретации – ерунда. Событие не имеет никакой правды, смыслы привносим мы и этим отягощаем его постижение.

Он сидел на подоконнике, хотя рядом пустовало кресло. «Боится, что заденет меня рукой». В лифте Леша смотрел в зеркало, чтобы не заплакать. «Плакать можно только от смерти, – думал он. – Все остальное – пройдет». Решил уехать на пару недель. Подумал, почему бы не Ольхон? Мама обрадовалась: «Навестишь отца». Встретил не белым – серым, акварельным, с узорами и жилками. От августа трепетный.

– Леха!

У старого дома догнала и обняла девушка. Короткий ежик волос, высокая, худая, белый сарафан. Как мог забыть? Клала голову ему на коленки и считала чаек. Самое чистое озеро на свете, говорила Настя. Ты самое чистое озеро на свете, говорила. У ее отца была маленькая моторная лодка, и они возили туристов вокруг острова, показывали достопримечательности.

– Ты свободен? Хочешь, покатаемся?

– Я на кладбище.

Шел на могилу отца, все никак не мог дойти. Сворачивал в проулки, петлял. Трещины на стене пятиэтажек, сухие деревья, плохой асфальт. Обманчивые приметы старого маршрута. Снова на ложной дороге. Чертыхался и думал, что надо, надо идти на могилу отца.

– Да ведь закрыто уже будет, пока дойдешь. Еще успеешь.

Пошли на станцию. Настя рассказывала об одноклассниках.

– Все разъехались, а я осталась. И вообще никуда не тянет. Только вот подстриглась. Тебе нравится?

Вспомнил, как поднимались на Шаманку. Обычно шли с западного входа, но решили посмотреть боковой.

– Хоть футболку на голову повяжи.

Сама навертела себе что-то вроде чалмы из платка. «Как полотенце», – шутил он и голову покрывать не стал. Вход завален камнями, и камни – лица. Никаких духов, белые ленточки только. Когда спускались, подвернул ногу. В знакомом соленом ветре проскользнуло что-то, проскользнуло и задело. Оступился.

– Эй, ты что на ровном месте?

– Задумался. Нет, забыл. Слушай, мне надо к отцу сегодня. Постараюсь успеть.

Записал Настин номер и бегом, как будто кто гнал, понесся на кладбище. Охранник уже закрыл ворота. Он видел краешек отцовского креста, рядом с фонтаном, вон там. Мягкие тени гуляли туда-сюда. Отец вышел из них, встал, отряхнулся. Прошел через ограду. Положил руку на плечо сына и они пошли обратно к набережной, на огни.

– Зачем ты это, с Женей? – спросил, поправляя очки. – Смутил его. Ему же еще преподавать. И сам-то хорош. Разве ты его любил, ну, подумай, вспомни?