Читать интересную книгу Рассказы разных лет - Юрий Колкер

Сейчас он словно прозрел: с портрета смотрела незнакомая чужеватая женщина, непохожая ни на ту, ни на него. В ней явно присутствовали черты других женщин, которых он знал. В улыбке не было никакой напряженной душевной жизни, одна насмешка и какое-то злорадное торжество. Полотно больше не излучало.

5

Из больницы возвращались под руку, в полном молчании. Приходящая всхлипывала. Резидентная прижималась к ней и смотрела под ноги. Едва они вошли, позвонил Армен.

— Состояние тяжелое, — глухо сказала резидентная и повесила трубку.

На кухне было холодно. Обе уже выпили по стопке, не закусывая. Приходящая возилась у плиты, разогревая суп.

— Когда у нас началось, я была без ума от него, — сказала она. — Даже не ревновала. Гарем так гарем. А ты когда догадалась? Или он сам рассказал?

Резидентная не ответила.

— А что ты думаешь о портрете? — продолжала та. — Какой-то запоздалый Липпи. Условный пейзаж с пиниями, скалами и араукарией. Кротость уж очень несовременная. Где он таких видел? Сентиментализм и самолюбование. Никого он не любил, кроме себя. Тоже мне, Дориан Грей!

Она отодвинула пустую тарелку, налила по второй, выпила залпом и разрыдалась.

— И ведь никому не показывал! Что у человека на уме?! Но всё равно резать холст не стоило. И с какой жестокостью! В сущности, полотно можно склеить, но улыбки не вернешь. Всегда будет со шрамом. Улыбка, считай, ушла. Кажется, эта женщина умела беззаботно и счастливо смеяться... Так ты говоришь, Армен за тобой приударяет все эти годы?

8 апреля 2004, Боремвуд, Хартфордширжурнал ЗВЕЗДА (Петербург) №6, 2006.  

ЛИТЕРАТУРНОЕ ЗАСТОЛЬЕ

РАССКАЗ (2004)

Когда все изрядно выпили, пришло время вспомнить прошлое. Начались анекдоты из жизни знакомых литераторах. Была произнесена дежурная фраза о том, что сплетня — родник, питающий литературу. О ее происхождении поспорили. Супруги стояли на том, что это Розанов, гость сомневался: то ли Ремизов, то ли Пришвин. По обыкновению, побряцали эрудицией. Саня сказал:

— Газета ведь тоже из сплетни вышла. Английское gossip происходит от венецианского gazzetta. В середине XVI века появилось — и слово, и листок со сплетнями.

Супруги переглянусь; они слышали это от Сани уже не в первый раз. Тот продолжал:

— Так вот. Давно хочу поделиться. Знаете, как женился Зернов? Они были студентами, и их родители застукали. Вообрази: он сидит на балконе голым, скрючившись, как мраморный мальчик, вынимающий занозу. Уж не знаю, куда балкон выходил. Хорошо, если там дерево росло... А если на улицу? И вот дверь открывается, выходит отец будущей жены, солидный такой мужчина, весь в костюме и при галстуке, и говорит: «Ну ладно уж, заходи, гостем будешь...».

— Они потом развелись, — вставила Марина. Теперь переглянулись Саня и Боря. Оба знали, какую роль тут сыграла Марина.

— Я отчетливо помню его в те годы, — сказал Боря. — С женой он редко появлялся, а детей любил. У него их двое было: девочка и мальчик. Говорил о них часто, а о жене — никогда. — И покосился на Марину.

— О жене — ни-ни! — подхватил Саня, разливая водку. — Есть такое правило: о себе — только с королем, о своей жене — ни с кем. Ну, вздрогнули... Потому что всегда может оказаться, что собеседник знает о ней больше, чем ты. Это французы придумали. При Каторзе или Кинзе. Была там такая премилая сцена, когда мать, придворная дама, сына напутствует... только что женившегося... А Зернов, вишь, сам догадался. Не думаю, что вычитал. Читал он мало. Осмотрительный такой человек, осторожный, но большой жизнелюб.

Марина взглянула на Борю, но тот словно бы не заметил этого взгляда. Он сказал:

— Приложимся еще по одной — и я это французское правило нарушу.

Разлили и выпили. Боря продолжал:

— Есть одна ученая дама, пушкинистка. Ты, Саня, с нею, кажется, не пересекался...

— Бог миловал! — весело откликнулся тот, но было видно, как он насторожился.

— Нет, отчего же. Премилая. На радио работает. — Саня расслабился. — Так вот, она мне все уши прожужжала в свое время: «Гольдин — лучший стилист современности!» Я и не против. Статейки там о классиках, русских и французских. Кто с кем и куда. Остроумно и не в лоб. Тонко. За полнотой не гонится, золотое сечение находит... Я только то одно ей возражал, что ихнему брату-критику вольно быть стилистом. Стиль-то ведь из темы вытекает. Когда имя произнесено, то и стиль тут как тут. Если ты не дурак, конечно. Скажешь: Тютчев, и сразу ясно, что нужно о любви размышлять. А как? А — без хрестоматийных сусальностей, пожестче. Потому что все хороши. И классики тоже. Вот послушай: «Ты любишь — ты притворствовать умеешь...»...

— Да-да, — подыграл Саня. — «Ты тайным радостям узнала цену, узнала свет: он ставит нам в измену все радости. Измена льстит тебе...» Без любви какие же звуки сладкие и молитвы!

— Я и говорю... Я не против. Стилист так стилист. Он и вправду хорош, это-то и занятно. Умный человек. Теперь вообрази. Мы все молоды. Кругом гегемон. Нас не печатают. Не пущают. А он в толстом журнале сидит. Начальник, значит. В очках. К нему — по имени-отчеству: Марк Антониевич. Но начальник нашего брата не сторонился. Не брезговал. Может, догадывался, что о тебе ученые труды будут писать...

— Ты к делу, отец, — перебил Саня. Было заметно, что он польщен. Но и Боря был доволен: не впадая в хвастовство, напомнил, что ведь и о нем пишу. — Ближе к телу. А то Марина нас без сигарет оставит.

— Ладно. Зашли мы раз в его заведение. Надежды юношей питают. Слово за слово. Конец рабочего дня. Нужно выпить. Начальник не брезгует, он эгалитарист такой, готов пойти в народ. Оказались у нас в коммуналке, но не втроем, а еще с Халидом...

— Драматург, что ли? Который в Калифорнии?

— В ту пору он стихи писал. Как все... На дворе лето, белые ночи. Пока мы решали, как обустроить русскую литературу, водка кончилась. Гольдин говорит: поехали ко мне, у меня семья на даче, а в холодильнике есть кое-что. Жил он, помнится, на Охте. Добрались кое-как, благо недалеко. На общественном транспорте. О такси и думать в ту пору не могли. И вышло, что Гольдин не обманул: есть у него и водка, и даже коньяк. Марина больше коньяк пила...

— Он еще одним нас прельщал: у меня, мол, можно в ванной помыться, — вставила Марина.

— Да, у нас-то в коммуналке ванная была без горячей воды, — продолжал Боря. — В баню ходили... Ну, Охта так Охта... Прелесть была в том, что тут как бы два мира встречались. Сейчас этого уже не понять. Молодым не растолкуешь. Он — там, с бессмертными, с Белинским и Добролюбовым. Дорвался до Гуттенберга. Печатное слово на скрижалях вырезалось. Горлит проходило — и в вечность...

— ... бух! — вовремя подхватил Саня.

— Вот именно... Я, между прочим, всегда поражался. Тут какая-то магия была. Сейчас и смотреть тошно. Мне сочинители свои книжки пихают, а я не беру. Я уже всё прочитал, что мне на роду было написано... А тогда... Сам знаешь. Ну, а с другой стороны — много общего. Заметь: прямо ничего не произносилось, Гольдин держал ухо востро, но было совершенно ясно, что мы с ним по одну сторону баррикады. Мы, кстати, тогда еще и в диссидентах не числились, упирались руками и ногами... Но фигура умолчания в воздухе висела: все понимали, что режим выдохся. Москву — белокочанной называли, в честь тогдашних геронтократов... Словом, все ждали Годо, но на скорый его приход не рассчитывали. И всё это присутствовало в нашей задушевной беседе. Пил Гольдин не хуже нас. О Мандельштаме говорили, о Ходасевиче. Имена, помнишь, были полузапретные. Отвели душу, одним словом. Где-то в третьем часу он нас начал на ночлег устраивать. Квартира была громадная, о трех комнатах... У тебя картошка не сгорит?

Марина отошла к плите и через минуту вернулась со сковородкой.

— Она тогда тоже стихи писала, — кивнул Боря, получая тарелку.

— Как же, — отозвался Саня.

— И вместе мы с нею были относительно недавно... то есть давно, но как раз после одного ее лирического отступления... Ну, улеглись мы у Гольдина. Всё чин чином. Мы с нею, Халид там, а Гольдин — в третьей комнате. Наутро я собрался и ушел рано, я служил в одном апокалиптическом заведении... имечко было зашибись, аббревиатура, звучавшая примерно как Армагеддон. Сейчас уже не помню. Ушел часов в семь. Марина проснулась второй — и вспомнила про ванну. Земля обетованная. Пошла мыться. Вдруг видит: из сортира через стеклянное окно, что под потолком, очки поблескивают. Она на Халида подумала, тот тоже в очках. Он за нею приударял. Но когда вышла, Халид еще храпел. Ладно. Помылась с приключением. А Гольдин весь уже при пиджаке, кофе варит. Дальше пошло прямое обольщение. Сперва порнографический журнал показал. С комментарием. В ту пору за такую литературу сажали не хуже, чем за Гулаг. Марина не клюет. Точнее, говорит, что не клюнула. Тогда... ну, с трех попыток: чем женщину можно взять?