Читать интересную книгу Парижское таро - Мануэла Гретковская

— Отец, может, вина к чаю? Почти церковное. — Бармену удалось перекричать саксофон.

Монах в ответ улыбнулся, ожидая, пока француз переведет предложение хозяина, размахивавшего бутылкой красного вина. Поняв, о чем речь, тибетец заулыбался еще приветливее и несколько раз взмахнул ладонью в знак не то уважения, не то отказа, не то какого-то восточного благословения.

— Чем на самом деле отличается буддизм от христианства? — поинтересовался Ксавье.

— Христиане пьют вино, а буддисты вроде чет, — выдал Михал.

— Я серьезно спрашиваю.

— В чем разница между буддизмом и твоим христианством или христианством вообще? — уточнила я.

Ксавье удивленно взглянул на меня:

— Шарлотта, что за язвительный ум, наверняка влияние Михала.

— Это не мое влияние, — скромно запротестовал Михал, — а отсутствие твоего с тех пор, как ты увлекся столярными работами.

— Вот самое простое объяснение, — Томас отодвинул свою чашку, и Михал принялся крошить в нее сыр, — согласно буддизму, все всё выдумали, а согласно христианству — все всем прощают. Ясно?

— Что выдумали?

— Всё: Михала, тебя, меня, сыр, столик. Всё есть иллюзия, майя.

— Не верь. — Михалу, похоже, не терпелось поделиться своей версией буддизма. — Майя вовсе не иллюзия. Однажды я бился головой о стену — и ничего, даже следа не осталось, а когда бился разумом о майю, башка разлетелась вдребезги.

Томас снова смотрел вниз, Ксавье затянулся сигаретой.

— Вы правы, барокко могли выдумать только испанцы. Посмотрите на ту парочку в углу, под часами.

Толстая блондинка и красавец южного типа разговаривали по-испански, потягивая попеременно пиво и молоко. Перед ними на столике валялись ломаные сигареты, сигары, перевернутые чашки.

— Я бы не назвал эту смесь пива с молоком или манеру запивать чай кофе отвратительной. Я наблюдаю за ними с того момента, когда они пришли. Случайно перевернули чайник, вываляли в луже сигареты, макали шоколад в пиво — и все это с удивительно барочным обаянием.

Мы вернулись домой. Томас проверил счетчик, перевел киловатты во франки:

— Мадам и месье! За неделю мы сэкономили достаточно, чтобы сегодня позволить себе включить отопление на всю ночь.

Михал на своей подстилке ждал, пока в комнате станет тепло.

— Ксавье, хочешь, я тебе попозирую для какой-нибудь фигуры таро? — Он высунул ногу из-под пледа.

— Я лучше почитаю. — Ксавье уселся к батарее.

— Для какой карты ты хочешь позировать? — спросила я Михала.

— Все равно, могу даже изобразить Императрицу или Папессу в платке. Ради Бога, мне только теплее будет… Можно Мир и Звезду, лишь бы не уродцев с Колеса фортуны или этих, нашинкованных, с карты Смерти.

— А знаешь, Ксавье, это очень оригинальная идея — карты таро с изображением одного и того же человека.

— Шарлотта, это было бы не марсельское, а маниакально-возвеличивающее таро: Михал-ангел, Михал-дьявол, Михал одетый, Михал голый, Михал-мужчина, женщина, нечто среднее. Судя по тому, что ты рассказывала, имеет смысл рисовать только марсельское таро, во всех прочих детали варьируются, а архетип стирается.

— Для медитации измененное таро не годится, но гадать на нем можно.

Ксавье отложил книгу:

— Я не собираюсь открывать лавочку с веерами, гадальными картами и эликсирами молодости. Скульптура, рисунок должны быть истинными, то есть архетипическими.

— Это все на искусствоведческом изучают — про истину и архетипы? — Томас оторвался от листочка, на который выписывал слова.

— Нет, не изучают, художник с этим рождается.

— Дальше можешь не расспрашивать, — предупредил Михал. — Я уж однажды пытался. Художник рождается с архетипом художника, на этом у Ксавье рациональные аргументы заканчиваются. Остальное он может нарисовать, вылепить, станцевать.

— Ага. — Томас вернулся к своей работе.

— Это «остальное» — вовсе не шутки. — Ксавье ногтем соскабливал воск с дощатого пола. — Передать архетип, не нарушив его собой, собственным неумением.

— Не понимаю, ты хочешь нарисовать новый вариант марсельского таро, ничего в нем не изменив? Не получится, это невозможно, — убеждала я Ксавье.

— С точки зрения рациональной невозможно, я понимаю. Нужно довериться инстинкту, должен быть какой-то способ.

— Шарлотта, как сторонний свидетель советую тебе благословить мужа в дальний путь, — сочувственно посоветовал Михал. — Он ступил на счастливую стезю иррациональности. Многие возвращаются оттуда Наполеонами, Леонардо да Винчи или самостоятельными гениями.

— Звучит, как цитата из Достоевского, — заметил Ксавье, продолжая чистить доску.

— Жизнь вообще похожа на цитату из Достоевского. — Михал выпутался из кокона пледов. — Кофе, чай? — Он соскочил с подиума на теплый пол.

— Для обеда меню в самый раз, — буркнул Томас.

— Обед будет только завтра на завтрак, холодильник пустой, — донеслось из кухни.

Вечером зашла Габриэль — искала фуляровый платок. Саша, должно быть, потерял его по дороге на стоянку. Я помню, что перед уходом закутывала ему шею. Габриэль была не в лучшем настроении. Саша простудился и заявил, что болотистый парижский климат ему вреден, а температура ниже пяти градусов равносильна смерти. Завтра он улетает на Майорку — будет лечить грипп у тетки де Кустен. Саша провел в ее дворце детство, и лишь она сумеет должным образом поправить его подорванное здоровье. Уходя, Габриэль столкнулась в дверях с Мишелем. Здороваясь, он дал нам понять, что его визит носит исключительный характер. По воскресеньям он не выходит из дому, поскольку в этот день ощущает себя пошляком. Однако ему непременно надо оправить в серебро сережки, полученные накануне от Грега и Марка, знакомых владельцев одной лондонской галереи. Украшения, которые я делала в свое время, очень ему нравились, может, я бы взялась за эту работу?

— Вот сережки. — Он протянул мне платок с двумя прозрачными кулончиками.

— Не слишком тяжелые? — Я взвесила их на ладони. — Еще пара грамм серебра, и уши у тебя вытянутся до плеч. Вылей оттуда эту мутную воду, они станут легче.

— Это не вода, это формалин. Для консервации эмбрионов.

— Эти создания внутри — эмбрионы? — Я с отвращением швырнула сережки на стол.

Ксавье понюхал их, посмотрел на свет.

— Эмбрионы чего, обезьяны? Кенгуру? — гадал он.

— Человека, — развеял его сомнения Мишель.

— И чьи же это детки? — Сережки выпали на пол из рук Ксавье.

— Что ты делаешь! — Мишель поднял украшения и проверил, целы ли они.

— Откуда эти английские сукины дети взяли человеческие эмбрионы? — размышлял вслух Ксавье.

— Можно? — Томас взглянул на сережки и передал Михалу.

— Это наверняка не дети Грега и Марка. Они очень любят друг друга, — Мишель улыбнулся, — и часто этим занимаются, но иные законы природы непреодолимы.

— Не лучше ли окрестить трупики, а затем похоронить? — Михал завернул сережки в платок.

— Или съесть. — Томас не сомневался, что Мишель воспримет его слова не иронически, а как искушение.

— Съесть? Похоронить? Разве вы не видите, что эти сережки — произведение искусства, изысканно соединяющее метафору жизни и смерти? Как можно их уничтожить?

— Послушай, Мишель. — Ксавье уже успокоился. — Носи свои сережки, мне это не мешает, но ты ошибся адресом, здесь не прозекторская.

— А ваш холодильник?

— Что наш холодильник? — не понял Ксавье.

— У вас в холодильнике лежит человеческий череп, — злорадно напомнил Мишель.

— Ну знаешь! — Ксавье вышел из себя. — Это череп Томаса, научный, это не жертва аборта.

— А откуда такая уверенность, что мои эмбрионы — жертвы аборта, может, они тоже скончались естественной смертью? Главное — идея, поэтому я хочу обогатить ее серебром, лунным элементом, напоминающим об изменяемости вещей. Скрюченный плод в форме нарождающегося месяца. Околоплодные воды, подобно океану, подчиняются приливам и отливам, фазам луны.

Мишель был готов до бесконечности рассуждать о лунной символике серебра. Заслушавшись, Ксавье внимал каждому слову, если оно было хоть как-то связано с алхимией. На меня все это не действует, я и прикасаться к этим сережкам не подумаю. Пусть ищет ювелира, которому безразлично, в чем копаться. Михал делал вид, что читает. Томас перестал раскладывать словари и, пытаясь привлечь внимание Мишеля, обаятельно улыбнулся.

— О, я вижу, Томас, ты со мной согласен, — обрадовался Мишель. — Объясни, пожалуйста, Ксавье и Шарлотте более доступно, почему серебро подходит для эмбрионов. — Похоже, Мишель решил прибегнуть к помощи швейцарца.

— Оправит тебе Шарлотта сережки или нет, это будет ее художественное решение, которое не имеет ничего общего с алхимией. Расскажи лучше, какая тебе польза от твоих познаний, сверкающих, прости за поэтическую банальность, словно драгоценный камень? — Улыбка Томаса превратилась в гримасу. — Вспомни, сброшенный на землю Люцифер освещал свой путь вниз сиявшим у него во лбу изумрудом. Знаешь, что об этом думает Великая Богиня? Что он может его себе в жопу засунуть.