ГЕРБ
Лишь отошла земля родная,в соленой тьме дохнул норд-ост,как меч алмазный, обнажаясредь облаков стремнину звезд.
Мою тоску, воспоминаньяклянусь я царственно беречьс тех пор, как принял герб изгнанья:на черном поле звездный меч.
1925 г.
КОНЬКОБЕЖЕЦ
Плясать на льду учился он у музы,у зимней Терпсихоры… Погляди:открытый лоб и черные рейтузы,и огонек медали на груди.
Он вьется, и под молнией алмазнойего непостижимого конькаломается, растет звездообразноузорное подобие цветка.
И вот на льду густом и шелковистомподсолнух обрисован. Но постой —не я ли сам, с таким певучим свистом,коньком стиха блеснул перед тобой.
Оставил я один узор словесный,мгновенно раскружившийся цветок.И завтра снег бесшумный и отвесныйзапорошит исчерченный каток.
1925 г.
ВЕСНА
Помчал на дачу паровоз.Толпою легкой, оробелойстволы взбегают на откос:дым засквозил волною белойв апрельской пестроте берез.В вагоне бархатный диванчикеще без летнего чехла.У рельс на желтый одуванчиксадится первая пчела.
Где был сугроб, теперь дырявыйпродолговатый островоквдоль зеленеющей канавы:покрылся копотью, размоквесною пахнущий снежок.
В усадьбе сумерки и стужа.В саду, на радость голубям,блистает облачная лужа.По старой крыше, по столбам,по водосточному колену —помазать наново поразеленой краской из ведра —ложится весело на стенутень лестницы и маляра.
Верхи берез в лазури свежей,усадьба, солнечные дни— все образы одни и те же,все совершеннее они.Вдали от ропота изгнаньяживут мои воспоминаньяв какой-то неземной тиши:бессмертно все, что невозвратно,и в этой вечности обратнойблаженство гордое души.
1925 г.
БЕРЛИНСКАЯ ВЕСНА
1
Нищетою необычнойна чужбине дорожу.Утром в ратуше кирпичнойза конторкой не сижу.
Где я только не шатаюсьв пустоте весенних дней!И к подруге возвращаюсьвсе позднее и поздней.
В полумраке стул заденуи, нащупывая свет,так растопаюсь, что в стенустукнет яростно сосед.
Утром, он наполовинуоткрывать окно привык,чтобы высунуть перину,как малиновый язык.
Утром музыкант бродячийдвор наполнит до краевпри участии горячейсуматохи воробьев.
Понимают, слава Богу,что всему я предпочтудикую мою дорогу,золотую нищету.
2
Когда весеннее мечтаньевлечет в синеющую мглу,мне назначается свиданьепод тем каштаном на углу.
Его цветущая громадатуманно звездами сквозит.Под нею — черная оградаи ящик спереди прибит.
Я приникаю к самой щели,ловлю волнующийся гам,как будто звучно закипеливсе письма, спрятанные там.
Еще листов не развернули,еще никто их не прочел…Гуди, гуди, железный улей,почтовый ящик, полный пчел.
Над этим трепетом и звономкаштан раскидывает кров,и сладко в сумраке зеленомсияют факелы цветов.
1925 г.
СОН
Однажды ночью подоконникдождем был шумно орошен.Господь открыл свой тайный сонники выбрал мне сладчайший сон.
Звуча знакомою тревогой,рыданье ночи дом трясло.Мой сон был синею дорогойчерез тенистое село.
Под мягкой грудою колесаскрипели глубоко внизу:я навзничь ехал с сенокосана синем от теней возу.
И снова, тяжело, упрямо,при каждом повороте снаскрипела и кренилась рамадождем дышавшего окна.
И я, в своей дремоте синей,не знал, что истина, что сон:та ночь на роковой чужбине,той рамы беспокойный стон,
или ромашка в теплом сенеу самых губ моих, вот тут,и эти лиственные тени,что сверху кольцами текут…
1925 г.
ВОСКРЕСЕНИЕ МЕРТВЫХ
Нам, потонувшим мореходам,похороненным в глубинепод вечно движущимся сводом,являлся старый порт во сне:
кайма сбегающая пены,на камне две морских звезды,из моря выросшие стеныв дрожащих отблесках воды.
Но выплыли и наши души,когда небесная трубапропела тонко, и на сушераспались с грохотом гроба.
И к нам туманная подходитладья апостольская, в ладс волною дышит и наводитогни двенадцати лампад.
Все, чем пленяла жизнь земная,всю прелесть, теплоту, красув себе божественно вмещая,горит фонарик на носу.
Луч окунается в морскиеим разделенные струи,и наших душ ловцы благиеберут нас в тишину ладьи.
Плыви, ладья, в туман суровый,в залив играющий влетай,где ждет нас городок портовый,как мы, перенесенный в рай.
1925 г.
КРУШЕНИЕ
В поля, под сумеречным сводом,сквозь опрокинувшийся дымпрошли вагоны полным ходомза паровозом огневым:
багажный — запертый, зловещий,где сундуки на сундуках,где обезумевшие вещи,проснувшись, бухают впотьмах —
и четырех вагонов спальныхфанерой выложенный ряд,и окна в молниях зеркальныхчредою беглою горят.
Там штору кожаную спуститдремота, рано подоспев,и чутко в стукотне и хрустеотыщет правильный напев.
И кто не спит, тот глаз не сводитс туманных впадин потолка,где под сквозящей лампой ходиткисть задвижного колпака.
Такая малость — винт некрепкий,и вдруг под самой головойчугун бегущий, обод цепкийсоскочит с рельсы роковой.
И вот по всей ночной равнинестучит, как сердце, телеграф,и люди мчатся на дрезине,во мраке факелы подняв.
Такая жалость: ночь росиста,а тут — обломки, пламя, стон…Недаром дочке машинистаприснилась насыпь, страшный сон:
Там, завывая на изгибе,стремилось сонмище колес,и двое ангелов на гибельгромадный гнали паровоз.
И первый наблюдал за паром,смеясь, переставлял рычаг,сияя перистым пожаром,в летучий вглядывался мрак.
Второй же, кочегар крылатый,стальною чешуей блистал,и уголь черною лопатойон в жар без устали метал.
1925 г.
ТЕНЬ
К нам в городок приехал в гостибродячий цирк на семь ночей.Блистали трубы на помосте,надулись щеки трубачей.
На площадь, убранную странно,мы все глядели — синий мрак,собор святого Иоаннаи сотня пестрая зевак.
Дыханье трубы затаили,и над бесшумною толпойвдруг тишину переступиликуранты звонкою стопой.
И в вышине, перед стариннымсобором, на тугой канат,шестом покачивая длинным,шагнул, сияя, акробат.
Курантов звон, который длился,пока в нем пребывал Господь,как будто в свет преобразилсяи в вышине облекся в плоть.
Стена соборная щербатаи ослепительна была;тень голубая акробатаподвижно на нее легла.
Все выше над резьбой портала,где в нише — статуя и крест,тень угловатая ступала,неся свой вытянутый шест.
И вдруг над башней с циферблатом,ночною схвачен синевой,исчез он с трепетом крылатым —прелестный облик теневой.
И снова заиграли трубы,меж тем, как потен и тяжел,в погасших блестках, гаер грубыйза подаяньем к нам сошел.
Шварцвальд, 1925 г.
ВЕРШИНА