Следующий рассказ, появившийся в печати, был направлен в самое сердце нью-йоркского общества с его эксклюзивными, труднодоступными клубами, благотворительными балами и светской жизнью ВАСП. «Затянувшийся дебют Лоис Тэггет» появился в 1942 году, в сентябрьско-октябрьском выпуске журнала «Стори», вотчины Уита Барнетга. Почти тот же сюжет, тон, герои, что и в «Подростках», но все гораздо мрачнее. Нью-йоркскую дебютантку, дурочку, пустозвонку автор проводит через все круги ада, но в конце рассказа позволяет Лоис, очищенной от скверны, вступить в элитный клуб не-пустозвонов, сэлинджеровский ландсманшафтн. Это кажется полной перестановкой акцентов, перевернутым отражением реальных фактов антисемитской культуры тех дней, когда евреи, такие как Бурстин и Лернер, допускались в академическую среду, только «очистившись» от своего еврейства. Рассказ начинается так:
«Лоис Тэггет закончила школу мисс Хэскомб… и осенью ее родители решили, что настало ей время выйти в люди, атаковать то, что называется «светом». И они устроили прием для избранного круга, выпендрежную, на пятизначную сумму, вечеринку в отеле «Пьер», и если исключить какие-то ужасные простуды и то, что Фред-в-последнее-время-себя-неважно-чувствует, почти все из эксклюзивной публики явились…В ту зиму Лоис шелестела шелками по Манхэттену, стараясь показываться с самым фотогеничным из молодых людей, какие пьют виски с содой в апартаментах Бога-и-Уолтера Уинчелла в Сторк-клубе… Весной дядя Роджер согласился взять ее регистраторшей в один из своих офисов. То был первый год, когда дебютанткам полагалось Что-Нибудь Делать»[52].
Лоис Тэггет нарушила одну из личных «десяти заповедей» Сэлинджера — я без конца слышала, как отец повторял ее, пылая праведным гневом: «Не «балуйся» искусством». Я буквально сжималась от страха, читая, как Лоис совершает налет дилетантки на Колумбийский университет, записавшись от нечего делать на пару курсов. В реальной жизни отец доходил буквально до бешенства, просто терял дар речи, сталкиваясь с кем-нибудь, чаще всего женщиной, особенно из Лиги плюща, кто ради забавы слушал курс литературы или искусства. Приближаться к заповедным владениям без искуса, без подвижнического призвания — святотатство, профанация[53].
Довольно неожиданно Лоис влюбляется в человека, не принадлежащего к ее кругу, «высокого красавца Билла Теддертона, пресс-агента». Молодые люди женятся: она — по любви, он — из-за денег.
«Тэггеты не стали поднимать особого шума. Теперь уже не принято устраивать скандал, если дочка предпочла мошенника этому милому мальчику Эсторбилтов. Все, конечно же, знают, что пресс-агенты (и писатели) — мошенники. Это то же самое»[54].
Через несколько месяцев после свадьбы Билл Теддертон к своему изумлению обнаруживает, что влюбился в Лоис. После короткого периода супружеского счастья он вдруг прижигает ее сигаретой, продолжая глубоко любить; а через несколько недель, уже не любя, со всего размаху опускает ей на ногу клюшку для гольфа[55]. Потом страстно, униженно молит позволить ему вернуться; он пойдет к психиатру, он сам не знал, что делает. Лоис разводится с ним.
В конечном итоге она выходит замуж за глуповатого, некрасивого парня, вхожего в самое лучшее общество. А через год или около того снова возникает опасность — в форме чрезмерной привязанности, когда она обнаруживает, что без памяти любит своего ребенка. Мы радуемся счастью малыша и его мамы, но сцену блаженства прерывает голос рассказчика, словно глас Божьего приговора: «Наконец-то она чего-то добилась». Ее долгий дебют подошел к концу, она выбралась из него невредимой, она перестала быть «пустозвонкой». «Кажется, все об этом прознали, — повествует рассказчик. — Женщины теперь вглядываются в лицо Лоис, не просто оглядывают ее тряпки… Это произошло за шесть месяцев до того, как юный Томас Тэггет Керфман как-то неловко закашлялся во сне, и ворсистое шерстяное одеяльце унесло его маленькую жизнь».
Высокую цену требует этот писатель от тех, кто входит в число его избранников, в элиту ландсманшафтн, куда нет доступа «пустозвонам»: ни деньги, ни происхождение, ни образование его не интересуют — героиня должна пожертвовать своим первенцем. Когда я читала этот рассказ, по спине ползли мурашки: словно холодная рука прошла сквозь преграду между вымыслом и реальностью и коснулась нашей семейной жизни. Я продолжала рыться в семейных историях, но со смутным ощущением надвигающейся беды. Будто бы я прочесываю лес, ищу заблудившихся там людей — и так же боюсь добиться успеха, найти безжизненные, изуродованные тела, как и потерпеть поражение и остаться в неведении относительно их судьбы.
3
Сапожник, портной, солдат, шпион[56]
Весной 1942 года Джером Дэвид Сэлинджер был признан в Армию Соединенных Штатов. Как тысячи молодых людей во всех концах страны, он явился на призывный пункт, где и началось его превращение из мирного гражданина в солдата. Во все время моей жизни рядом с отцом я не видела, чтобы был дан обратный ход, появился какой-либо признак перехода, возвращения от солдата к мирному гражданину. Его мирное занятие, писательство, в детстве было для меня чем-то весьма отвлеченным, далеким. Я до сих пор храню записку, которую написала родителям моя учительница музыки: ее страшно позабавило мое неведение. Учительница рассказывала, что перед концертом, чтобы не так волноваться, дети называли профессии отцов: что чей папа делает, чтобы заработать на жизнь. Когда пришла моя очередь, описывает она: «Пегги изрекла с гордостью: «Мой папа ничего не делает»».
Но я никогда не сомневалась в том, что мой отец был солдатом. Истории, которые он рассказывал; одежда, которую носил; искривленный нос, который сломал, выпрыгивая из «джипа» под прицельным огнем; ухо, которым он не слышит с тех пор, как рядом взорвалась мина; «джип», на котором он ездил; старые друзья, такие как Джон Кинан, напарник по «джипу», с которым они вместе прошли пять кампаний; пистолеты, из которых он учил меня стрелять; армейские часы и фляга; зеленые жестянки консервов, которые хранились у нас в подвале; медали, которые он показывал брату и мне, когда мы очень просили, — почти все, что я видела, к чему прикасалась, что слышала об отце, говорило о том, что мой отец — солдат.
Он не был единственным солдатом в доме: я, девчонка, изо всех сил старалась походить на него. Повзрослев, я стала дружить со сверстниками и совсем забыла, что составляла важную часть мира отца. Я родилась в пятидесятых, но росла вне времени: сороковые годы были для меня более реальными, чем дата на календаре. Я вспомнила обо всем в шестнадцать лет, когда привезла показать папе моего приятеля Дэна, а папа извлек старую, на бобине, магнитофонную запись и сказал: «Дэн, ты должен это послушать, это чудесно». Это была моя запись. Я, в четыре года, напела весь свой репертуар: «Мадмуазель из Армантьера» — никто ее не целовал, никто ее не колебал, за сорок лет, за сорок лет, она — старуха, она — скелет… хинки динки парли ву; один моряк с забора бряк, парли ву, другой моряк с забора бряк; «У меня шесть пенсов», счастливый день, когда солдату отвалят месячную плату — и мы плывем-плывем домой; «Не садись под яблонькой»: ни с кем не садись, только со мной, когда из похода вернусь я домой; «Абдул Абулбул Амир»; «Есть такая в городе таверна».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});