К концу дня, в час, когда крестьяне покидали поле, Амалия Вильгельмина произвела на свет дитя, чье слабенькое дыхание прервалось уже спустя несколько мгновений. Это была девочка — сбылась надежда роженицы, матери двух мальчиков! Бедняжку так изнурили долгие часы схваток, что она, отмучившись и еще не зная, что младенец не выжил, забылась глубоким сном. Аврора, простившись с Гильдебрандтом, бросилась к сестре и больше от нее не отходила: крепко держала за скрюченную от боли руку и все время вытирала пот на страдальчески-сморщенном лбу. Борьба за жизнь роженицы была трудной, и понять, что в ней одержана победа, девушка смогла только тогда, когда доктор, моя руки над подставленным горничной тазиком, заявил, что графиня поправится, как и после прежних родов.
— Но больше фрау фон Левенгаупт не стоит пытаться стать матерью, — добавил он.
— Лучше предупредить об этом ее мужа, доктор Корнелиус, — пробормотала Аврора.
— Почему? Разве ему мало двух сыновей?
— Я бы с вами согласилась, но...
Девице было нелегко разобраться в таких вещах, тем более произнести свои сомнения вслух. Ее зять, человек набожный, не видел в телесном соитии иной цели, кроме продолжения рода. Из редких и стыдливых откровений сестры — кстати, всегда согласной с мужем, — Аврора заключила, что ее Фридрих не признавал в любовном акте никакой сдержанности. «Плодитесь и размножайтесь!» — заповедовал Господь, и Левенгаупт намеревался во исполнение этой заповеди произвести на свет вместе с супругой многочисленное потомство. Если теперь ему придется приближаться к жене только ради удовольствия, то, быть может, он вообще перестанет к ней подходить...
— Как будто он этим удовольствуется... — смущенно произнесла она, не смея поднять на медика глаза, но тот все понял.
— Вот оно что! — Он вздохнул. — Я поговорю и с ним, и с самой фрау фон Левенгаупт. Дело в том, что женщина владеет кое-какими приемами, чтобы... В общем, сами узнаете, когда выйдете замуж, — закончил он, сообразив вдруг, что его собеседница невинна.
Конец разговору положило появление во дворе двух всадников: самого Фридриха Левенгаупта и его адъютанта. Врач, подошедший к окну одновременно с девушкой, сказал:
— Как вовремя! Я смогу с ним поговорить! То изнурение, в котором находится его жена, послужит наилучшим объяснением.
Увы, супруг Амалии почти не слушал мольбы доктора Корнелиуса, вызвав у того бессильное возмущение. Обняв жену, он заверил ее, что в следующий раз она наверняка родит девочку, потом взял под руку свояченицу и потянул ее в библиотеку.
— Что такое несет Гильдебрандт? Неужели Кенигсмарк исчез?
— Хотелось бы мне, чтобы это было неправдой! Я только что из Ганновера. Вечером первого июля там исчез его след. Его дом дважды обыскивали, а принцессу Софию Доротею держат взаперти в ее покоях в Херренхаузене. Ее камеристка Кнезебек арестована.
Левенгаупт неприязненно скривил свой маленький рот. Он был невысокий, сухенький, с редкими волосами, костлявый, с узким, как лезвие ножа, лицом, вечно бледный и красневший разве что от гнева. Он всегда помнил об осанке и думал исключительно об армии — настоящий прусский офицер, даром что швед! Когда сестра вышла за него замуж, Аврора, тогда еще девчонка, не могла взять в толк, что та в нем нашла, почему глупо улыбается и опускает глаза, стоит ему на нее взглянуть. Кое-какие достоинства у него, конечно, были: доблестный солдат, честный малый; но речи его были так же чопорны, как и он сам, поэтому, на взгляд Авроры, старшая сестра обрекла себя на верную гибель от скуки. Однако Аврора, похоже, ошиблась: вместо того чтобы томиться, влюбленная Амалия умудрилась уподобиться своему супругу. Ее приверженность семейным узам от этого не пострадала, однако она напустила на себя сословную спесь и с надменностью и прилежанием стала проявлять религиозное рвение, что было для Агатенбурга внове.
Речи Левенгаупта и теперь были точным отражением его натуры:
— Те, кто нарушает Божьи законы и предается внебрачным связям, должны приготовиться к каре...
Сейчас Аврора была меньше всего настроена терпеть ханжеские нравоучения.
— Это все, что вы способны сказать? Филипп либо мертв, либо заживо погребен в смрадной темнице, а вы довольствуетесь тем, что находите в этом руку Всевышнего? А я-то думала, вы ему не только зять, но и друг!
— Я друг солдата, а не распутника!
— Какая тонкая разница! — засмеялась она. — Да у вас не душа, а затхлый комод! Какой по счету ящик отведен у вас для жены? Вам говорят, что она чуть не умерла и, скорее всего, не выдержит следующих родов, а вы толкуете ей все то же: что в следующий раз наверняка родится желанная дочь! Вы глухой или притворяетесь?
Ярость девушки пробила даже толстые латы самоуверенного Левенгаупта. Он удивленно приподнял бровь.
— Разве ко мне обращались с таким предостережением?
— Хотите, чтобы доктор Корнелиус напугал вас еще раз? Что ж, посоветую ему пропеть для вас те же слова на мотив реквиема.
— Где ваше чувство меры, дражайшая сестра?
— С вами его кто угодно лишится! Все, я ухожу. Мне необходим отдых, ибо на рассвете мне снова в путь...
— Куда на этот раз, позвольте узнать?
— В Целле, к герцогине Элеоноре. Левенгаупт фыркнул, что у него было равносильно взрыву неумеренного веселья.
— Похоже, у вас в голове просто каша. Несетесь в Целле, едва вернувшись из Ганновера, хотя два города разделяют считанные мили: через Целле можно было проехать по пути сюда.
— Мне все это отлично известно, и голова у меня светлая! Но дело в том, что, вернувшись сюда, я узнала кое-какие подробности, принуждающие меня снова проделать большую часть этого пути. Вы удовлетворены?
— Ничуть! Вы кое-что упустили: вашей сестре плохо. Разве долг не диктует вам окружить ее заботой?
— А вам? Кажется, она ваша жена? Худшее позади, теперь ей нужно восстанавливать силы. Нежность — вот что ей необходимо больше всего. И прежде всего с вашей стороны. Я говорю это на тот случай, если от вашего внимания ускользнуло, что она вас любит.
Аврора уже была готова хлопнуть дверью, но, взявшись за ручку, спохватилась.
— Кстати, вы ведь по-прежнему состоите на службе у князя-курфюрста Саксонии?
— Состою, но сейчас нахожусь в отпуске по причине недавнего ранения.
— Ну, так доведите до сведения Фридриха Августа, что ганноверцы позволили себе наглость похитить человека, которому он недавно присвоил звание генерал-майора! К тому же похищенный генерал — его друг, так что это невозможно обойти молчанием, не так ли?
Сказано это было уже приказным тоном. Левенгаупт отшатнулся, поджал губы, но, овладев собой, согласился.