— Мама, — попытался остановить ее Максим, — можно подумать, что мы приехали из тундры.
— Не возражай, — без обиды ответила Полина Васильевна. — Береженый два века живет.
И она продолжала сыпать советами, как ягодами из лукошка.
— Если все это записать, — усмехнулся Максим, — получится Большая медицинская энциклопедия плюс учебник хорошего тона.
— А ты не зубоскаль, — рассердилась Полина Васильевна. — На тебя сейчас надежда плоха… — Она, как бы опомнившись, добавила мягче: — Сынок, ведь мыслями-то ты не здесь — далече. А когда человек в себя уходит — самый он что ни на есть беззащитный, как без кожи.
— Сынок! — засмеялась Жека. — Бабушка, разве мой папа — сынок?
— Да ему хоть сто лет стукнет — все равно сынок, — ответила Полина Васильевна, укладывая продуктовую сумку.
— Ладно, ладно, мама, — сказал Максим. — Давно из пеленок выбрался.
Полина Васильевна потрепала Максима за кудри, чмокнула в щеку внучку и проводила их на лестничную площадку. Лифт, скрипя, пополз вниз, и Полина Васильевна метнулась назад, в квартиру. Из окна кухни ей хорошо была видна трамвайная остановка, к которой шли сейчас Максим и Жека. Уже взошло солнце, а остановка была вся в тени, и Полина Васильевна озабоченно подумала о том, что если трамвая придется ждать, то внучка может озябнуть, а там и до простуды недалеко. И все эти восторженные вопли Максима и Ярославы, что Жека отменно чувствовала себя в палатке на Оке и что она даже насморка там не схватила — все это басни дедушки Крылова, рассчитанные на то, чтобы притупить бдительность. Тщетные уловки! Да и Максим оделся легковато — серый свитер, трикотажные брюки, спортсменки. А в лесу сейчас чуть не до полудня ночная, уже по-осеннему упрямая стужа и каждая росинка обжигает холодом.
Трамвай, громыхая на стыках, подошел на редкость быстро, он еще не был, как обычно, переполнен. Максим и Жека легко вошли с передней площадки, и Полина Васильевна успокоилась. Трамвай вырвался из тени, его, как пожаром, охватило солнце, и в эту минуту Полина Васильевна с грустью подумала: «Как им не хватает сейчас Ярославы! Везде и всюду они были втроем…»
Трамвай привез Максима и Жеку к Белорусскому вокзалу — здесь было легче поймать такси. И все-таки пришлось выстоять в длинной очереди, пока они смогли забраться в пахнущую бензином «эмку».
— Маршрут? — деловито осведомился веселый круглолицый шофер, подмигнув Жеке.
— В Немчиновку, — попросил Максим.
— Это, милый друг, за город, — присвистнул шофер. — Не пойдет!
— А что, у вашей машины колеса не крутятся? — осведомилась Жека.
— Колеса? — расхохотался шофер, не ожидавший такого вопроса. — Колеса крутятся, еще как крутятся! Хочешь посмотреть?
Он включил мотор, и машина помчалась.
— А я знаю, кто это, — Жека показала на обложку книги, лежавшую на сиденье.
— А вот и не знаешь, — подзадорил шофер.
— Горький! Максим Горький! — громко выкрикнула Жека. — Мой папа тоже Максим!
— Ну и дети пошли, — не то удивляясь, не то с сожалением произнес шофер. — В люльке лежит, а уже книгу требует. И наушники — без радио ему, видишь ли, в люльке одна тоска. Я вот лично про Горького, про Максима, впервой узнал, когда, считай, здоровенный из меня оболтус вымахал.
Максим отмалчивался, и шофер всю дорогу разговаривал с Жекой, которая не упустила случая, чтобы уточнить, что это такое — оболтус.
Машина выехала за город, и Максим приник к окну. Казалось, издалека долетали до него слова шофера и Жеки, но он не понимал их, будто они говорили на незнакомом ему языке.
Подмосковные рощи! Максим любил их самозабвенно. И сейчас у него было такое состояние, словно ехал на встречу с Ярославой. Еще миг, и вот там, возле выскочившей к самой дороге березки, или у багровой россыпи кленовых листьев, или у печальной тонконогой осины увидит ее, Ярославу, — бывают же чудеса на земле!
Стояла ранняя осень. Природа еще не верила в наступление холодов и продолжала жить так, как жила в беззаботную летнюю пору. Как и прежде, деревья ждали от ливней влаги и тепла, от предрассветных туманов — тихой ласки, от солнца — горячих лучей, от звезд — голубых снов.
Максим смотрел на лес по обе стороны знакомого Минского шоссе. Он стоял солнечный, синеватый — от ясной синевы неба и все же такой, точно его понуждали быть счастливым. Казалось, даже солнце несло к нему неуловимые приметы прощания. Сиротливо грелись на солнце поляны, сиротливо пряталась под косматой сосной березка-подросток, сиротливо выглядывали из густой травы запоздалые ромашки. «Ты что, похоронил ее? — одернул себя Максим, пытаясь освободиться от тоски. — Мы еще побываем с ней здесь! И березка перестанет быть сиротой, и ромашки будут смеяться!» Но тоска уже вцепилась намертво и не хотела отпускать. Максим пытался представить себе, где сейчас Ярослава, что делает, все ли у нее хорошо, или уже, как коршун, кружит над ней опасность? Может, и она вот так же едет сейчас по лесной дороге и принуждена смеяться, какие бы горькие думы не одолевали ее. «Тебе же легче, черт побери, тебе несравнимо легче, и не прощайся ты с ней заранее, не каркай!» — вдруг обозлился он на себя.
Только сейчас он услышал раскатистый смех шофера — его чем-то до слез рассмешила Жека.
Прежде чем въехать в Немчиновку, они долго стояли у железнодорожного переезда. Стрелочница по-хозяйски степенно оперлась спиной о шлагбаум и не торопилась его поднимать. Наконец мимо прогрохотал длинный товарняк, и машина покатила по улице дачного поселка. Дорога огибала большой пруд, от плотины которого брала свое начало тихая узкая улочка. Здесь и стояла дача Пети Клименко — небольшой одноэтажный, словно игрушечный, домик с несоразмерно просторной верандой.
Машина остановилась у калитки, укрывшись облаком пыли, и шофер, получая от Максима деньги, сказал:
— Ну, уморила твоя дочка! Кабы не она, не поехал бы в эту богом забытую Немчиновку, разрази меня гром. А с такой — хоть в Антарктиду!
Едва Максим вошел в калитку, пригибаясь под низко нависшими ветками рябины, как по ступенькам навстречу уже сбегал свежий, бодрый и ликующий Петя.
— Ну молодчага, ну какой же молодчага! — Петя распахнул для объятий длинные тонкие руки. — А пунктуальность! Весьма похвально: точность — вежливость королей!
Петя говорил и говорил, а сам, успев обняться с Максимом, схватил на руки Жеку, посадил ее верхом на плечи и понес на крыльцо, повторяя:
— Дочка у тебя, Максимушка, — прелесть, ну просто чудо! Значит, Ярослава не взяла ее с собой?
«Ох уж эти вопросы! — помрачнел Максим. — Видит же, что не взяла».