— Максим! — оторопело воскликнул Петя, не ожидавший такого потока горячих, стремительных слов от своего обычно малоразговорчивого и доброжелательного друга. Он все еще смеялся, будто был абсолютно убежден, что Максим шутит. Ведь не могли же привести его в такое бешенство немудреные, но из души вылившиеся строки!
— Что — Максим? — как судья, уставился Максим на Петю, не давая ему читать. — Да если мы твоими стихами будем жить — каюк нам!
— Ну и петух! — ласково обнял его за плечи Петя. — Ну и загнул! Ну чего раскукарекался? Хотел я тебя на лирику настроить, для тебя же сейчас лирика — мировейшее лекарство. Скучаешь же без Ярославы? Ну, говори, скучаешь?
— Ярославу оставь в покое, — тихо ответил Максим. — Я о другом говорю. Маяковского вспомни: «Кто стихами льет из лейки, кто кропит, набравши в рот…»
— Понимаю, — Петя улыбался по-прежнему радостно, искренне и открыто, словно Максим не ругал, а хвалил его. — Но я же не требую поместить мои стихи в хрестоматию и приказом Наркома просвещения обязать заучивать их наизусть во всех школах. И на радио их не собираюсь отдавать. И даже в стенгазету. А ты взялся меня долбать, как Робеспьер жирондистов. Думаешь, испортишь мне настроение? Ни черта не испортишь!
И действительно, Петя ничуть не обиделся на критику Максима, казалось, его ничто не может вывести из равновесия. Вероятно, Максима быстро бы утихомирило его нежелание ершиться и давать сдачи, но он недооценил то, что друг говорит не в шутку, а всерьез.
— Дело вовсе не в тебе, — уже спокойнее продолжал Максим. — Плохо, что такие вот стишата печатают в журналах, перекладывают на музыку и с эстрады поют: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Да если бы мы после гражданской такие песни пели, черта бы лешего мы социализм построили!
— Эх, чудо-человек, песен о походах и трубачах столько — вовек не перепеть! Но какой поход без привала? А на привале, глядишь, мою песню за милую душу споют.
— Черта с два!
— Как сказать… А ты не задумывался, — Петя посмотрел на Максима затуманенным, мечтательно-таинственным взглядом, — хорошо ли, разумно ли, когда с газетного листа, из каждого репродуктора «Если завтра война…»?
— Не кощунствуй, Петька! — резко оборвал его Максим. — Война стучится в твой дом, а ты сидишь в трусиках на даче и слышишь не орудийный гром, а журчанье самовара.
— Ну ты меня раздел! Ну и даешь! — восхищенно завопил Петя. — Вот нахал: сидит, сосет мое горючее, купленное, между прочим, на гонорар от стихов, и в паузах между рюмками успевает угостить меня оплеухой. Тоже мне великий Моурави! А разумно ли, гений с Чистых прудов, во всех песнях твердить: разобьем, раздолбаем с первого удара? Как ты считаешь?
— А что, по-твоему, петь? Спасите наши души?
— Э, милочка, зачем же передергивать? Ни «Спасите наши души», ни «Баюшки-баю» — ни того ни другого!
— Самая удобненькая позиция — посередочке! — съязвил Максим.
Максим знал: если у Пети вырвалось слово «милочка», значит, терпение кончается, он выходит из равновесия — верный признак. «Вот сейчас-то мы и поговорим по душам», — с упрямой радостью подумал он, поймав себя на мысли о том, что, если бы не встреча с Легостаевым на Оке, вряд ли бы он так убежденно доказывал сейчас Пете свою правоту.
— Да, и не «Баюшки-баю»! — взвился Петя и, отчаянно жестикулируя правой рукой, заговорил запальчиво, страстно, будто с трибуны бросал в толпу людей горячие слова. — Но наша дискуссия, милочка, лишена смысла. Смею тебя заверить — войны не будет. Да, да, не смотри на меня такими сумасшедшими глазами. Гитлер просто не рискнет напасть на нас. Неужто в его воспаленной башке не возникнет до дикости простая мысль о судьбе Наполеона? Да ты не стреляй в меня таким уничтожающим взглядом. И не думай, что я противоречу сам себе. Осведомленность — вот что делает самого жалкого, заурядного журналиста королем, факиром, пусть на час, но факиром! Разве ты не чувствуешь, что наши военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик?
— Отчего же не чувствую? Но какое это имеет отношение к вопросу о войне?
— Прямое! Вчера вечером один из моих самых осведомленных друзей намекнул, что в Москву со дня на день должен прилететь… Ну кто бы ты думал?
— Мало ли кто… — Максим начал терять интерес к легкомысленной, как ему казалось, болтовне Пети. — Чарли Чаплин?
— Максим!.. — укорил Петя. — Я говорю серьезно. Смотри на календарь — видишь, сегодня двадцать четвертое августа. И вполне возможно, он уже прилетел…
— Не вполне возможно, а прилетел! — неожиданно раздался громкий голос с веранды. — Есть такая русская пословица: «Много гостей — жди новостей».
— Курт! — восхищенно воскликнул Петя, срываясь со своего места, и, как всегда, торжественно и изящно протянул руку вошедшему гостю.
Максим встал, удивленно всматриваясь в Курта. Прежде ему не приходилось общаться с немцами, и потому он представлял их совершенно другими: сухими, властными, неулыбчивыми и даже чопорными. Курт же, на первый взгляд, ничем не отличался от русского, его выдавал лишь едва уловимый приятный акцент. Обаятельное, с правильными чертами худощавое лицо, живописная шевелюра над крутым лбом, смеющиеся, слишком уж русские глаза. Одет он был в светлый спортивный костюм и ладной крепкой фигурой походил на физкультурника. Даже стройный Петя в сопоставлении с ним казался чуточку мешковатым.
Курт сделал шаг навстречу Максиму, его гордо посаженная голова попала в полосу яркого солнечного света, и глаза засияли небесной синевой. «Может, Петька, по привычке, разыгрывает меня?» — подумал Максим.
В комнату влетела Катя, всплеснула руками, изумленно ахнула:
— Вы — как с луны! И это я — глазастая — проглядела! Здравствуйте, я — Катя.
— Здравствуйте, — галантно поцеловал ей руку Курт. — И вы не ошиблись, я действительно с Луны. Сейчас поверите.
Катя успела уже сбросить цветастый фартук и теперь, в невесомом, как паутинка, крепдешиновом платье, казалась совсем воздушной, способной взлететь.
Максим перевел быстрый немигающий взгляд с нее на Курта, и горькая усмешка застыла на его побледневшем, будто неживом, лице. «Вроде специально подстроено, чтобы все напоминало мне о Ярославе, о Германии, Как испытание, как напасть, как беда неминучая», — горестно подумал он.
— Здравствуйте, друзья! — широко улыбнулся Курт, и его металлические зубы словно воспламенились на солнце. Тут же улыбка погасла, он взмахнул рукой, в которой была зажата газета. — Ты угадал, Петр! Он прилетел!
— Кто? — спросила Катя.