невелика, каких-нибудь шесть лет, и со временем она как бы стиралась — они становились ближе и понятней друг другу, но все равно зависимость оставалась, правда, теперь уже иного характера, осмысленная, трезвая, без всяких там эмоций и привычек. К тому времени, когда он пришел в совхоз «зеленым» инженером, Глыбин кончил заочно техникум, стал признанным в бригаде мастером и хотя никаких должностей не занимал (предлагали, но он отказывался), но без совета с ним агроном ни одного дела не начинал. Естественно, и главный инженер не считал зазорным советоваться, он выглядел бы в глазах трактористов молоденьким петушком, если бы вздумал оспорить мнение Глыбина. Надо отдать должное Василию Васильевичу, он щадил авторитет шурина, хотя язвительности своей не утратил, скорее, наоборот — стал острее на язык. Глыбин заботился не столько о престиже инженера, сколько оберегал его человеческую порядочность. Памятен Стремутке случай с похоронами тракториста Максима Пашкова. Умер Пашков «нехорошо»: у чужой женщины. И Петр, всего месяц назад избранный секретарем парткома, стал в тупик: как хоронить? Как «частное лицо» или как заслуженного человека — ветерана войны, бригадира тракторной бригады? Деревня осуждала мертвого насмешливо, ядовито, ханжески. Тогда Глыбин и пришел к нему в партком:
— Петр Иванович, — они были один на один, но Василий не позволил себе назвать шурина по-свойски, на «ты», — поверьте мне сейчас на слово: Пашков не уронил чести. Семейную историю долго рассказывать, в другой раз как-нибудь. Той семьи, которая официально, у него давно нет, я Пашкова знаю, как себя. Сделайте похороны с почетом. Если поддадитесь сплетням, уроните себя в глазах всех порядочных. Осуждают Максима только злые и лживые. И не ссылайтесь, ради бога, на… — Он указал пальцем за плечо. — В делах чести надо брать на себя. Ни на кого не оглядываться. Послушайте меня, Петр Иванович…
Пашкова похоронили с почестями. Глыбин оказался прав: деревня, ехидствующая, осуждающая, в одночасье превратилась в искренне оплакивающую усопшего. Верный вывод сделал из того случая Стремутка: да, свое мнение надо иметь, но и усомнился: как же так, почему люди, как хамелеоны, меняют окраску, выходит, ими можно вертеть, кто хочет и как хочет. Он еще многого не знал в искусстве овладения массой, он будет прилежно постигать и в постижении том будет оглядываться на Глыбина, ожидая его одобрения или осуждения, принимая и отвергая, споря до хрипоты, ссорясь и примиряясь, пока наконец не дойдет до последней точки и он заявит ему: «В твоей опеке я больше не нуждаюсь…»
Машина шла ходко, за стеклом мелькали деревни, перелески, чуть прибеленные снегом поля, — дорога была знакома до мелочей и не отвлекала от дум. Перебирая и как бы заново осмысливая свои отношения с Глыбиным, Петр Иванович вспомнил и тот случай, когда он без всякой вины с обеих сторон нанес Василию обиду. Очень сильную обиду.
Было отчетное партийное собрание. Стремутка объявил открытие и спросил, какие будут предложения насчет президиума, когда из зала передали записку: «Если отчетные собрания не перестали быть закрытыми, то почему присутствуют беспартийные?» Петр Иванович с недоумением оглядел зал, никого из посторонних не увидел и пожал плечами. Ему крикнули: «Читай вслух!» Он прочитал и сказал: «Не вижу». И тогда в проходе с приставного стула поднялся Глыбин: «Я беспартийный». Постоял, прямой и хмурый, повернулся и медленно пошел к двери, на пороге оглянулся, надел кепку и вышел. Зал молчал, пораженный: как, Глыбина удалили? Чтобы собрание да без Глыбина — не бывало такого! И только потом сообразили: он же не член партии. И до Стремутки с трудом доходило: что же такое сейчас произошло? Почему? Это какое-то наваждение: он ни разу не подумал, что Глыбин — не коммунист. А ведь знал, что его нет в списках, что ни разу не принимал от него членские взносы, знал, что в партии не состоит, но… не понимал, хоть ты убей, не доходило до сознания… Потом Стремутка напишет о своем недоумении в журнал «Партийная жизнь» и будет говорить с Глыбиным, предлагать ему свою рекомендацию, но все это было уже запоздалым и ничего не меняло: чувство, что он безвинно обидел человека и тот — единственный раз в жизни! — не мог ему ничего ответить и молча удалился, это чувство вины долго не проходило. Сейчас, позабытое, оно опять шевельнулось в груди и укололо мимолетным упреком: «Не поторопился ли?» Он мотнул головой: «Нет! То ушло. Все правильно. И хватит воспоминаний».
«Отчего же хватит, продолжай. Разве это все обиды, что ты причинил? — Стремутке почудилось, что он слышит чей-то насмешливый и очень знакомый голос. — А вспомни, как вы с Князевым вознамерились разбогатеть на клеверных семенах».
«А чего особенного случилось? — возразил Стремутка своему невидимому оппоненту. — Разумное использование хозяйственной конъюнктуры, только и всего. На клевера был урожай, сумели убрать, а передовые соседи без семян остались — ну и запросили с них втридорога. А с нами разве не так поступали? Жить захочешь — начнешь вертеться…»
«Не о том речь. Вспомни, что ты Василию ответил, когда он возразил вам».
«Хм, это называется «возразил»? Он всю коммерцию испортил. Не выгорело с ценой. Ну, не сдержался, обругал его дураком…»
«Нет, Петр Стремутка, ты не просто обругал, ты предсказал своему зятю, что он свихнется на справедливости, что у него уже начался в мозгах перекос, не отличает свое от дядиного…»
«Не хочешь ли ты этим сказать, что давняя перебранка и вчерашний разговор в кабинете — одна цепочка? Ошибаешься. А впрочем, хорошо, что напомнил: характеры развиваются по своим законам, медицина знает сколько угодно примеров, когда правдоискатели превращаются… могут превратиться… Ерунда все это, просто я раздражен, и лезет в голову всякая чепуха».
— Михалыч, — обратился Стремутка к шоферу, — притормози у той вон полянки — разомнемся, спина что-то затекла.
Машина остановилась. Петр Иванович вышел, поводил плечами, потер поясницу и углубился в лес. В лесу было чисто и тихо, снега под деревьями не было, чуть пристывший мох с легким хрустом пружинил под ногами. Хорошо в лесу, минут тридцать можно побродить: дел сегодня никаких, только в гостиницу устроиться. Как выдвинули в район, так, считай, и кончилась для него природа, из машины только видит, на охоте бог знает когда был. Отгадать бы загадку, что делает с человеком место? Ну вот он, Петр Стремутка, поднятый вверх, и Федор Князев, спущенный вниз, — что общего, в чем разница? Не поменялись ли они ролями? Сидел Князев управляющим трестом — жучил таких, как инженер Стремутка, за всякие выкрутасы. Стал директором — начихал на правила, повел игру по-своему, и пожалуйста, он на коне, обвешан выговорами, как