МАЛЬЧИК
Когда твоя тяжелая машинаПошла к земле, ломаясь и гремя,И черный столб взбешенного бензинаПоднялся над кабиною стоймя,Сжимая руль в огне последней вспышки,Разбитый и притиснутый к земле,Конечно, ты не думал о мальчишке,Который жил в Клину или Орле;Как ты, не знавший головокруженья,Как ты, он был упрям, драчлив и смел,И самое прямое отношеньеК тебе, в тот день погибшему, имел.
Пятнадцать лет он медленно и твердоЛез в небеса, упрямо сжав штурвал,И все тобой не взятые рекордыОн дерзкою рукой завоевал.Когда его тяжелая машинаПеред посадкой встала на дыбыИ, как жестянка, сплющилась кабина,Задев за телеграфные столбы,Сжимая руль в огне последней вспышки,Придавленный к обугленной траве,Он тоже не подумал о мальчишке,Который рос в Чите или в Москве…
Когда ужо известно, что в газетахНазавтра будет черная кайма,Мне хочется, поднявшись до рассвета,Врываться в незнакомые дома,Искать ту неизвестную квартиру,Где спит, уже витая в облатках,Мальчишка — рыжий маленький задира,Весь в ссадинах, веснушках, синяках.
1939ПОРУЧИК
Уж сотый день врезаются гранатыВ Малахов окровавленный курган,И рыжие британские солдатыИдут на штурм под хриплый барабан.
А крепость Петропавловск-на-КамчаткеПогружена в привычный мирный сон.Хромой поручик, натянув перчатки,С утра обходит местный гарнизон.
Седой солдат, откозыряв неловко,Трет рукавом ленивые глаза,И возле пушек бродит на веревкеХудая гарнизонная коза.
Ни писем, ни вестей Как ни проси их,Они забыли там, за семь морей,Что здесь, на самом кончике России,Живет поручик с ротой егерей…
Поручик, долго щурясь против света,Смотрел на юг, на море, где вдали —Неужто нынче будет эстафета? —Маячили в тумане корабли.
Он взял трубу. По зыби, то зеленой,То белой от волнения, сюда,Построившись кильватерной колонной,Шли к берегу британские суда.
Зачем пришли они из Альбиона?Что нужно им? Донесся дальний гром,И волны у подножья бастионаВскипели, обожженные ядром.
Полдня они палили наудачу,Грозя весь город обратить в костер.Держа в кармане требованье сдачи,На бастион взошел парламентер.
Поручик, в хромоте своей увидяОпасность для достоинства страны,Надменно принимал британца, сидяНа лавочке у крепостной стены.
Что защищать? Заржавленные пушки,Две улицы то в лужах, то в пыли,Косые гарнизонные избушки,Клочок не нужной никому земли?
Но все-таки ведь что-то есть такое,Что жаль отдать британцу с корабля?Он горсточку земли растер рукою:Забытая, а все-таки земля.
Дырявые, обветренные флагиНад крышами шумят среди ветвей…— Нет, я не подпишу твоей бумаги,Так и скажи Виктории своей!
……………………………………………………..
Уже давно британцев оттеснили,На крышах залатали все листы,Уже давно всех мертвых схоронили,Поставили сосновые кресты,
Когда санкт-петербургские курьерыВдруг привезли, на год застряв в пути,Приказ принять решительные мерыИ гарнизон к присяге привести.
Для боевого действия к отрядуБыл прислан в крепость новый капитан,А старому поручику в наградуБыл полный отпуск с пенсиею дан!
Он все ходил по крепости, бедняга,Все медлил лезть на сходни корабля…Холодная казенная бумага,Нелепая любимая земля…
1939АНГЛИЙСКОЕ ВОЕННОЕ КЛАДБИЩЕ В СЕВАСТОПОЛЕ
Здесь нет ни остролистника, ни тиса.Чужие камни и солончаки,Проржавленные солнцем кипарисыКак воткнутые в землю тесаки.
И спрятаны под их худые кроныВ земле, под серым слоем плитняка,Побатальонно и поэскадронноПостроены британские войска.
Шумят тяжелые кусты сирени,Раскачивая неба синеву,И сторож, опустившись на колени,На английский манер стрижет траву.
К солдатам на последние квартирыКорабль привез из Англии цветы,Груз красных черепиц из Девоншира,Колючие терновые кусты.
Солдатам на чужбине лучше спится,Когда холмы у них над головойОбложены английской черепицей,Обсажены английскою травой.
На медных досках, на камнях надгробных,На пыльных пирамидах из гранатАнглийский гравер вырезал подробноЧисло солдат и номера бригад.
Но прежде чем на судно погрузить их,Боясь превратностей чужой земли,Все надписи о горестных событьяхНа русский второпях перевели.
Бродяга-переводчик неуклюжеПереиначил русские слова,В которых о почтенье к праху мужаПросила безутешная вдова:
«Сержант покойный спит здесь. Ради бога,С почтением склонись пред этот крест!»Как много миль от Англии, как многоМорских узлов от жен и от невест.
В чужом краю его обидеть могут,И землю распахать, и гроб сломать,Вы слышите! Не смейте, ради бога!Об этом просят вас жена и мать!
Напрасный страх. Уже дряхлеют датыНа памятниках дедам и отцам.Спокойно спят британские солдаты.Мы никогда не мстили мертвецам.
1939ЧАСЫ ДРУЖБЫ
Недавно тост я слышал на пиру,И вот он здесь записан на бумагу.— Приснилось мне, — сказал нам тамада, —Что умер я, и все-таки не умер,Что я не жив, и все-таки лежитПередо мной последняя дорога.Я шел по ней без хлеба, без огня,Кругом качалась белая равнина,Присевшие на корточки холмыНа согнутых хребтах держали небо.Я шел по ней, весь день я не видалНи дыма, ни жилья, ни перекрестка,Торчали вместо верстовых столбовМогильные обломанные плиты —Я надписи истертые читал,Здесь были похоронены младенцы,Умершие, едва успев родиться.К полуночи я встретил старика,Седой, как лунь, сидел он у дорогиИ пил из рога черное вино,Пахучим козьим сыром заедая.«Скажи, отец, — спросил я у пего, —Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,Как дожил ты до старости такойЗдесь, где никто не доживал до года?»Старик, погладив мокрые усы,Сказал: «Ты ошибаешься, прохожий,Здесь до глубокой старости живут,Здесь сверстники мои лежат в могилах,Ты надписи неправильно прочел —У нас другое летоисчисленье:Мы измеряем, долго ли ты жил,Не днями жизни, а часами дружбы». —И тамада поднялся над столом:— Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!Но мы молчали. Если так считать —Боюсь, не каждый доживет до года!
1939СОСЕДЯМ ПО ЮРТЕ{2}
ТРАНССИБИРСКИЙ ЭКСПРЕСС
У этого поезда плакать не принято. Штраф.Я им говорил, чтоб они догадались повесить.Нет, не десять рублей. Я иначе хотел, я был прав, —Чтобы плачущих жен удаляли с платформы за десять…
Понимаете вы, десять самых последних минут,Те, в которые что ни скажи — недослышат,Те, в которые жены перчатки отчаянно мнут,Бестолковые буквы по стеклам навыворот пишут.
Эти десять минут взять у них, пригрозить, что возьмут, —Они насухо вытрут глаза еще дома, в передней.Может, наше тиранство не все они сразу поймут,Но на десять минут подчинятся нам все до последней.
Да, пускай улыбнется! Она через силу должна,Чтоб надолго запомнить лицо ее очень спокойным.Как охранная грамота, эта улыбка нужнаВсем, кто хочет привыкнуть к далеким дорогам и войнам.
Вот конверты, в пути пожелтевшие, как сувенир, —Над почтовым вагоном семь раз изменялась погода, —Шахматисты по почте играют заочный турнир,По два месяца ждут от партнера ответного хода.
Надо просто запомнить глаза ее, голос, пальто —Все, что любишь давно, пусть хоть даже ни за что ни про что,Надо просто запомнить и больше уже ни на чтоНе ворчать, когда снова застрянет в распутицу почта.
И домой возвращаясь, считая все вздохи колес,Чтоб с ума не сойти, сдав соседям себя на поруки,Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез,Эту самую трудную маску спокойной разлуки.
На обратном пути будем приступом брать телеграф.Сыпать молнии на Ярославский вокзал, в управленье.У этого поезда плакать не принято. Штраф.— Мы вернулись! Пусть плачут. Снимите свое объявленье.
1939МЕХАНИК