Взятие Зимнего дворца еще не означало, что сопротивление Временного правительства сломлено. Его глава, не ставший дожидаться ареста, попытался взять столицу обратно.
Покинув Петроград накануне штурма, Керенский отправился в Псков, где находился штаб Северного фронта, чтобы командующий Черемисов выделил войска для подавления большевистского мятежа. Но генерал, очевидно, не надеявшийся, что солдаты выполнят приказ, объявил «нейтралитет». Поддержать министра-председателя согласился лишь командующий конным корпусом генерал-лейтенант Краснов, но и он смог собрать совсем немного людей, согласных драться: десять казачьих сотен да отряд юнкеров. Проблема, однако, состояла в том, что эти бойцы, хоть и враждебные большевикам, терпеть не могли Керенского — с их точки зрения он был предателем «корниловского движения». Гибнуть за то, чтобы Керенский вернул себе власть, красновцы не очень-то хотели.
Поэтому, дойдя до Царского Села и столкнувшись с силами, наскоро собранными Троцким, наступающие после небольшого боя остановились. Керенский надеялся получить подкрепления с фронта, надеялся на то, что в Петрограде вспыхнет антибольшевистское восстание. Но подкрепления не прибыли, а восстание, поднятое юнкерами трех училищ, не получило поддержки ни от гарнизона, ни от горожан и было быстро подавлено.
Зато большевики без труда мобилизовали плохо организованную, но многочисленную (до 12 тысяч штыков) армию из солдат и рабочих. 30 октября они перешли в контрнаступление. Бой «красновцев» с «красными» длился недолго. Казаки вступили в переговоры, добиваясь только того, чтобы им позволили беспрепятственно уйти домой, на Дон. Керенский бежал, Краснов сдался. Военная угроза миновала.
Но и это еще не означало, что новая власть окончательно утвердилась.
Большевики овладели только Петроградом, но проблема была не в этом. Расчет Ленина на то, что достаточно подчинить себе столицу, и вся страна, привыкшая повиноваться центру, тоже подчинится, оправдался. Более или менее серьезное сопротивление сторонники Временного правительства оказали лишь во второй столице, Москве, где кровопролитные уличные бои длились целую неделю. В целом же передача власти Советам по всей стране прошла более или менее гладко — в большинстве губерний хватило сообщения из столицы о том, что теперь государством управляет какой-то Совет Народных Комиссаров. Иное дело, что передавать было особенно нечего: власть почти повсюду фактически отсутствовала.
Не функционировало и центральное правительство. Оно не могло поддерживать связь со страной даже по телеграфу — забастовал профсоюз почтово-телеграфных служащих. Остановились поезда — могущественный Викжель, профсоюз железнодорожников, тоже не признал Совнарком. Позиции большевиков в профсоюзном руководстве были слабее, чем у меньшевиков и эсеров.
Бойкот «узурпаторам» объявили и чиновники всех правительственных учреждений, отказавшиеся сотрудничать с «народными комиссарами». Это означало, что работа государственного аппарата парализована.
Когда Троцкий, новоназначенный глава дипломатического ведомства, прибыл в министерство иностранных дел и объявил, что вступает в должность, его встретили издевательским смехом. Нарком потребовал, чтобы служащие приступили к работе — все разошлись по домам.
Хуже всего обстояло дело с финансами. Государство не может существовать без выплат, а доступа к деньгам не было. Работники министерства и все директора банков отказывались выполнять распоряжения правительства.
Профессиональный революционер Вячеслав Менжинский, назначенный вместо Скворцова-Степанова временным наркомом, потому что когда-то работал мелким клерком в «Лионском кредите», прибыл в Госбанк с отрядом матросов, но те, разумеется, не могли заменить сотрудников и не знали, как добыть денежные средства.
Казалось, режим рухнет сам собой, «не справившись с управлением». Однако большевики возмещали некомпетентность твердостью. Они еще не овладели наукой управления государством, зато очень хорошо понимали главный закон власти: любые препятствия можно преодолеть решительностью и запугиванием, а оглядываться на законы незачем.
Огромной проблемой для Петрограда в семнадцатом году была уличная преступность, что естественно для двухмиллионного города, оставшегося без полиции и наполненного вооруженными, праздношатающимися солдатами, не говоря уж об освобожденных из тюрем уголовниках. Грабежи, хулиганство, погромы магазинов и винных складов стали самым обычным явлением. В темное время обыватели боялись выйти из дому.
Большевики решили этот вопрос с впечатляющей быстротой. Сразу же после громких декретов о мире и земле, 26 октября, они выпустили постановление «О борьбе с погромным движением» и наглядно продемонстрировали, что отныне монополия на насильственные действия принадлежит только власти. Погромщиков, застигнутых на месте преступления, просто расстреливали, не утруждаясь разбирательством. Жизнь в столице сразу стала спокойнее.
Другой проблемой — уже не для горожан, а для большевиков — являлась враждебность «непролетарской» части столичного населения, а она в Петрограде была очень высока, поскольку здесь жило много так называемой «чистой публики», поддерживавшей не «диктатуру рабочего класса», а демократию или даже монархию. Голосом этого «буржуазно-паразитического элемента» (на самом деле отнюдь не паразитического, ибо речь шла о служащих, предпринимателях, коммерсантах, офицерах) были популярные, влиятельные газеты, резко осудившие переворот.
«Как же, однако, мог произойти такой захват власти, какой немыслим в каком бы то ни было правовом государстве?» — ужасался «Петроградский листок».
Газета «День» писала: «Большевикам не подчиняется ни одно государственное учреждение. Их никто не признает даже за пределами захваченных ими городов. Они — ничтожное меньшинство в России. Как смеют они называться правительством!».
«”Первая” революция у нас сменилась “второй” с провозглашением диктатуры пролетариата, сделавшей нашу жизнь предметом ужаса для всех, в ком сохранилась капля государственного смысла» («Русские ведомости»).
Ленинская методология власти строилась прежде всего на создании организующего и руководящего центра — партии и партийной газеты, поэтому в борьбе с политическими врагами большевистский вождь придавал важнейшее значение их дезорганизации и децентрализации. Уже 27 октября вышел декрет «О печати», запретивший так называемую «буржуазную прессу», то есть отменивший одно из главных завоеваний революции — свободу слова. С этого момента начинается постепенное сползание в контрреволюцию, то есть отмену всех остальных демократических свобод, одной за другой.
В борьбе с профсоюзными забастовками применять насилие было нельзя — ведь в стачке принимали участие представители того самого трудового класса, защитниками которого объявляли себя большевики. Поступили опять-таки по-ленински: сосредоточились на организующих центрах — руководстве союзов, постепенно увеличивая там количество партийцев. К середине ноября транспорт и средства связи кое-как заработали.
С забастовкой финансового сектора большевики боролись иначе — по-бандитски: взяли в заложники директоров пяти крупнейших банков и потребовали за них выкуп, по миллиону за каждого. Так в Смольный поступили первые пять миллионов рублей. Но проблему это, разумеется, не решило. Банки все равно отказывались работать, и их скоро закрыли. Содержимое депозитариев было конфисковано. В результате вся финансовая система страны разрушилась, деньги обесценились. Началась гиперинфляция, перестали собираться налоги, и проблему снабжения, в том числе продовольственного, придется решать иными, немонетарными способами.
Управленческий хаос, совершенно парализовавший работу государства, заставил правительство прибегнуть к мере, которая тогда казалась временной. По предложению Ленина создали Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК) — причем главным образом с саботажем, поскольку пока именно он являлся самой острой проблемой.