— Почему ты так? Они же не могут, а мы бы за них могли.
— Я ни за кого не собираюсь больше, — сказал Глеб с раздражением.
— Необходимо личное присутствие, — мягко объяснил председатель, выражая голосом сожаление.
— Хотя бы за Даню. У него подпись простая, я могу.
— А вдруг он против, — сказал председатель.
— Что вы! Он двумя руками за!
— У вас есть его паспорт?
— Нет. Паспорт с ним остался.
— Жаль, но нельзя.
— Так ведь необязательно в паспорт печать ставить. Пусть будет без печати, а лист я заполню.
— Как же вы заполните лист, если у вас нет паспортных данных?.. Или есть?
— Ксюша, достаточно. Я устал.
— Почему ты думаешь только о себе? — возмутилась Ксюша.
— Давай без сцен, хорошо?
— Молодые люди, не надо сегодня ссориться. — Член комиссии встал и произнес торжественно: — Поздравляю вас с участием во Всенародном Гражданском Покаянии. Вот вам белые ленточки в знак того, что вы покаялись.
Дав ленточки, он пожал руку — сначала Глебу, потом Ксюше.
Глеб в момент рукопожатия вспомнил недавнего встречного — как тот ему тряс руку на улице. Теперь Глеб понял, в чем дело: у них тогда не было ленточек, и прохожий, тоже без ленточки, принял их тогда за своих. Он решил, что они, как и он, отказисты.
— Вы здоровы?
Резко повернув голову, посмотрел на Ксюшу. Это спрашивал член комиссии, пожимая ей руку. Ксюша была бледна, у нее как-то странно потускнели глаза.
— Воды? — спросил председатель.
— Нет… на воздух…
— Что с тобой, Ксюша? — встревожился Глеб.
— Идем, идем…
Они пошли к выходу, она держалась за Глеба, словно боялась упасть.
Другой член комиссии говорил старушке за столом справа:
— Не надо вычеркивать. Здесь не вычеркивают. Здесь, наоборот, вписывают.
И уже из-за спины до Глеба доносилось:
— Вы бы лучше не приходили, раз не хотите… Виктор Андреевич, пенсионерка “преступления большевиков” вычеркнула!.. Что делать?..
Они не дошли ста метров до гостиницы.
— Давай сядем, — сказала Ксюша.
— Что, так плохо? — спросил Глеб, садясь вместе с Ксюшей на ступеньку лестницы в чебуречную.
Табличка “Мероприятие” висела на двери.
— Знаешь, Глебушка, что мне больше всего в тебе не нравится? Твое безразличие.
— К чему же я безразличен?
— А ко всему. Ты ко мне безразличен. Ты к людям безразличен. Тебе безразлично, Мономах чьей истории принадлежит. Нашей, не нашей… Ты не хочешь ни за что ответственности нести. Ни за то, что в стране происходит, ни за то, что между нами с тобой… Ты не знаешь обо мне ничего. Потому что тебе я безразлична. И здоровье мое тебе безразлично. И все, чем я живу.
— Несешь чушь какую-то, сама себя не слышишь, — проговорил Глеб, рассматривая гирлянды над головой.
— А ты сам-то не хочешь покаяться? Не за других. За себя.
— Пред кем покаяться? В чем?
— А в чем-нибудь. Какая разница в чем. Передо мной. Пока здесь. А то так и умру. Или дурочкой стану. Будешь локти кусать, что не сказал.
— Что я тебе не сказал? Почему дурочкой станешь? Или умрешь?
— Мне холодно. И трудно дышать. И голова.
Он поцеловал ее в лоб:
— Ого. Ты ж горячая.
— Если тебе не в чем, тогда я буду. Я тебе так покаюсь, что у тебя волосы дыбом встанут. А то больно ты у меня спокойненький, безразличненький…
— Ксюша, у тебя температура. Надо что-то делать.
— Ты мне “нет” хочешь сказать? Ха-ха. — Она засмеялась и тут же закашляла. — А я тебе — “да”! А я тебе — “да”! — пыталась выкрикнуть сквозь кашель.
Глеб встал. Он стоял, озираясь по сторонам, и не знал, что делать.
— С Даней, с Данечкой — вот с кем!.. Съел? Не ожидал, что с Данечкой?
Глеб склонил голову набок.
— Ну и как это называется? — спросил он спокойным голосом. —
И что это значит? Это ты что, каешься или как?
— Да, это я каюсь, да!
— Если бы ты каялась, ты бы раскаялась, а ты не раскаиваешься, ты, наоборот, меня позлить хочешь. Не знаю зачем. Грош цена твоим словам.
— Так ты не веришь, что я с Данечкой?..
— Чушь несешь, просто чушь какую-то!.. Даня на Таню надышаться не может, а ты говоришь!.. Даня — святой человек!
— Четыре раза с Данечкой. Не раз и не два, а четыре!
— Ты бы сказала — с дизайнером Зайнером, я бы, может, еще поверил… Но чтобы с Данечкой… Никогда…
Ксюша заплакала:
— Ты мне никогда не верил!.. Ты думал, я и с этим клещом шутки
шучу. Достукался? Видишь?.. Ты этого хотел? — Она глядела на свои руки, ее лихорадило. — Что — доволен теперь?
Он попытался еще раз испытать ее лоб, на сей раз не губами — рукой, Ксюша резко отпрянула.
— Как ты ко мне безразличен!.. Как ты ко мне безразличен!..
Из чебуречной вышел человек в форме, похожей на форму Инспектора Леса.
— Здесь не сидят, — сказал охранник. — У нас банкет.
— Ей плохо, — сказал Глеб, — у нее инфекция. Надо вызвать “скорую”.
— Больница рядом — быстрее дойдете.
— Я ж говорю, она идти не может.
— Могу, — сказала Ксюша; она попыталась встать, но Глеб не дал, надавив на плечи.
— Сиди! Я мигом.
Ксюша всхлипнула.
— Умерла бы… или дурочкой стала… а ты бы так ничего и не узнал… Вы кто? — спросила охранника.
Охранник поправил белую ленточку на груди слева и не ответил.
— Не вставай, — сказал Глеб. — Добегу до больницы, и мы к тебе на “скорой” приедем. А вы не слушайте ее, — обратился он к охраннику чебуречной.
— Не бросай меня, Глеб…
— Ксюша, я быстро.
Он побежал.
Глеб промчался мимо гостиницы, повернул направо, перебежал улицу наискосок, напугав делающий левый поворот автобус № 1, и устремился по направлению к Люксембургу. И трех минут не прошло, как он уже был там, куда совсем недавно приходил с Ксюшей.
— Я у вас был сегодня. Инфекционный энцефалит. Ей плохо. Она на улице с незнакомым. Надо вызвать “скорую” и надо забрать.
Из-за стойки регистратуры ответствовали:
— В сад и первая дверь.
Глеб выскочил наружу, забежал в сад и влетел в первую дверь:
— Жена на улице с незнакомым. Ей плохо. Надо вызвать “скорую” и надо забрать.
Он услышал:
— Без паники. Что стряслось?
— Энцефалит. Все признаки. Отправьте “скорую”. Здесь близко.
— Что за признаки? — спросили Глеба.
— Не надо меня экзаменовать, я не студент! — выкрикнул Глеб. — Высокая температура, озноб, головная боль, удушливый кашель, мысли о смерти… Вот она! — Он увидел ее в окно, идущую по улице за оградой.
Глеб выбежал и помчался перехватывать Ксюшу (а то бы прошла мимо).
— Ксюша, куда ты?
— Глебушка, я думала, ты ушел…
На ней лица не было.
Он схватил ее на руки и понес через сад в первую дверь.
Там были не только в белых халатах, но и в синих, и в обычной одежде, но все, кто был тогда в вестибюле, — все оказались в положении “стоя”: кто стоял, тот так и остался стоять, а кто сидел, те немедленно встали.
Глеб с Ксюшей на руках произвел сильнейшее впечатление.
Забеспокоились.
В какой-то момент Глебу показалось, что о нем забыли. Что произошло что-то ужасное и что теперь им не до него. А ведь он виноват больше всех в том, что случилось. Он не знал, в чем виноват, но знал, что больше всех виноват. Также ужасна вина обстоятельств. Неужели так трудно раз и навсегда вывести этих клещей — потравить их какой-нибудь дрянью, напустить на них клещеедов каких-нибудь?.. Должен же быть у этой заразы естественный враг? Почему так трудно построить дороги, которые не размывались бы дождем, и почему нельзя пускать автобусы по человеческому расписанью?
Глеб не находил себе места, притом что коридор был вместительный, длинный — ходи и ходи. Иногда он останавливался: там ли он, где ему следует быть? На том ли этаже, перед теми ли дверьми? Надо пойти и спросить — хватит отмалчиваться, отвечайте.